Привет, Афиноген

– Ваш сын, – мягко обратился он к Карнаухову, – торговал на базаре этими, понимаешь ли, хреновинами. Как сказать, собирался сбыть их колхозникам, прибывшим к нам из дружественной республики Армении. Арменам, понимаешь ли, хотел толкнуть золотишко. Ты, Николай Егорович, погляди пристально. Он же, сын твой, при задержании объявил, что драгоценности семейные, ваши. Вроде как бы ты сам его послал на базар, может, от нагрянувшей нужды внезапной. Либо там дачу купить. Это бывает. Закон это терпит и дозволяет, ежели, как сказать, свое золото, не ворованное… Не совсем, конечно, дозволяет, а лучше бы в скупку сдать… Но все же таки… одним словом, не так строго.

Палочка, которую протягивал Карнаухову капитан, была тоньше соломинки, он за нее не ухватился. Железный обруч по–прежнему сдавливал грудную клетку, Николай Егорович старался не шевелиться, чтобы железо не прошило глубже и не помешало ему что–то еще предпринять, не пронзило насквозь.

– Вы напрасно думаете… – Карнаухов произносил слова спокойно, но отделял их друг от друга короткими вздохами, – напрасно. Видно же, что тут недоразумение, мало ли… Кеша, скажи, где ты взял эту дребедень?

Лейтенант плотоядно ухмыльнулся:

– Дребедень, кстати, стоит тысячи четыре–пять* не меньше того.

Викентий повернулся на вопрос отца, но не ответил, заморгал, распустил губы, – казалось, он сейчас разревется.

– Слышь, э-э, Викентий, – вмешался в немую сцену Голобородько, – все равно же говорить придется, когда–никогда. Лучше бы, конечно, сейчас. Пока мы тут в почти семейном кругу… Лейтенанта ты не бойся, он парень добродушный, зла никому не желает. Ему, открою тебе, письма заключенные пишут. Ей–богу! Советуются с ним о дальнейшем пути. По молодости он, понимаешь ли, может разгорячиться, особливо, когда враз столько золота у него в столе оказалось. А так что же, ты ему правду откроешь, может, и он тебе каким добром воздаст.

Опять капитан протягивал тоненькую палочку, и опять никто за нее не ухватился. Добродушный лейтенант высился над столом мрачнее тучи. Азарт сжигал его гончее сердце. Раскрыть, немедленно раскрыть преступление, каких еще не бывало в Федулинске. Размотать сразу за один присест всю цепочку. Есть она – цепочка, есть. Этот парень не один, и, наверное, не самый главный. Вокруг золота в одиночку не бродят.

Блистательные перспективы мерещились лейтенанту. Черт знает, куда тянется цепочка – в Москву, в Киев, за границу. Он должен сам все распутать, пока не подключились другие более опытные охотники, пока он один взял свежий след. Его бесило поведение капитана, этот отечески мирный тон, само его необязательное здесь присутствие.

– Могу я забрать сына домой? – осторожно спросил Карнаухов.

– Нет! – даже испугался лейтенант. – Ни в коем случае. Начато следствие… – Он гневно потряс в воздухе протоколом.

Обруч сжимался все теснее, Голобородько пыхтел и сочувственно кивал головой, словно различал этот обруч под рубашкой Карнаухова.

Взорвался криком Викентий.

– Не имеете права! На каком основании вы меня забрали? Предъявите обвинение. Это произвол, произвол. Вам все можно, потому что у вас власть, да? А я вот встану и уйду. Не имеете права. Попробуйте меня задержать силой, за это ответите. Закон для всех один!

Где обвинение? Это золото мое! Понятно? Мое. Кому я его продал! Где свидетели? Все, ухожу!

Он сделал робкое движение, показал – вроде бы поднимается со стула, и покосился, что будут делать милиционеры. Они ничего не сделали. Лейтенант презрительно щурился, Голобородько громче засопел. Отец отстранился, как бы освобождая дорогу. Вспышка иссякла, и Викентий снова точно задремал на стуле. Николай Егорович как за чужим человеком, как в кино, наблюдал чередования в настроении сына, переходы от покорной пассивности к бурным толчкам энергии, бессмысленным и нереальным, как все здесь происходящее,

– Хорошо, – сказал Карнаухов, – тогда разрешите мне поговорить с сыном наедине?