Привет, Афиноген

Возвращаюсь я к себе довольный и счастливый, – что такое? Как будто в другое место вернулся, не туда, где постоянно работал. Коллеги мои поглядывают косо, чего–то скрывают, в глазах, как ты, Коля, любишь говорить, какое–то нетерпение и раздражение. Гадаю я про себя, чем вызвана такая перемена, – может, думаю, они таким образом радуются за меня, что я отдыхать еду на родину. Хотел уже объявить, что в субботу приглашаю всех в гости по случаю отпуска и путевки. Только было заикнулся – вбегает наша любезная Клавдия Серафимовна, зачем – неизвестно. Покрутилась так между столов и произносит в сторону окна: «Какие у нас деликатные воспитанные люди работают. Приятно поглядеть. Женщинам место уступают, в магазине без очереди не лезут. Зато уж единственную путевку могут с руками оторвать. Тут уж на дороге им не стой, кавалерам нашим». И – шасть из комнаты.

Опять я не придал значения болтовне пустой женщины, зная хорошо ее характер. Другие–то, думаю, поймут, как дело обстоит. День–другой выжидаю, чувствую, словно вакуум возле меня образовался. Вроде все и по–старому, а вроде и нет. Здороваются – в лицо не смотрят, в столовой за столом один сижу, с работы иду – один. И быстро так все, Коля, прямо в один момент совершилось. Я уж и сам начал считать себя злодеем, путевка карман жжет. Встречает меня Сухо– мятин, хохочет: «Ловко, говорит, вы общественность провели, Кирилл Евсеевич. Путевочка–то плановая.

На нее очередь имеется… Как вы это по–гвардейски сумели. Уважаю!» – «Ты, Жора, – отвечаю ему, – гвардию не трогай. Ты в ней никогда не был и быть не можешь». – «Почему?» Я не стал ему объяснять, прямиком в местный комитет. Обидно, конечно, как тебе сейчас. Первый раз за всю жизнь попросил путевку – и так влип. В комитете выложил им путевку на стол, сказал несколько попутных слов – в отпуск поехал за свой счет.

– Побывал все–таки на Псковщине?

– Побывал, Коля. Так славно побывал – возвращаться не хотелось.

Николай Егорович ухмылялся, закашливался дымом и выпускал его из ноздрей.

– Аллегории твоей никак не пойму.

– Я тебе как было рассказал. Как коллектив от меня отвернулся, пошел на поводу у Стукалиной… Выводы сам можешь сделать, тебя для этого начальником поставили на командную высоту. Часто, Коля, часто мы ходим благополучные и довольные и не подозреваем, что у нас в кармане чужая путевка.

Карнаухов поднялся, за ним поспешно Кирилл Евсеевич.

– Я тебя обидел, Коля?.. Не сердись. Старческое у меня. Привык всех учить, самого бы кто поучил.

– Нет, ничего…

Они медленно брели к административному корпусу. Седые головы приятелей солнце поджигало, как через линзу. У Карнаухова было ощущение, что затылок его задымился, ощущение настолько реальное, что он потрогал макушку. Нет, не горит.

«Нет, не горит, – думал он, поглядывая на идущего с полуоткрытым ртом Мефодьева. Беспощадное солнце подчеркивало контраст между бледно–белой пергаментной кожей на висках друга, тонко натянутой, жалкой, и суровыми, глубокими, серо–коричневыми морщинками, стекавшими от глаз к подбородку и замыкавшими рот в плотно неживое кольцо. – Куда ни оглянешься – саднит сердце от жалости. Сколько маленьких, незаметных лечалей окружают нас. Погляди, – пе заплачь! – как весело–безмятежно бодрится человек, словно не замечает, не предвидит… Ну, ничего. Главное сейчас – сын. Старший сын. Лишь бы там все как–то утряслось».

Не часто в своей жизни Николай Егорович чувствовал себя таким беспомощным и подавленным, близким к совсем уж унизительным мыслям.

Не успел он войти в свой кабинет и набрать номер милиции: хотел еще разок посоветоваться – будь что будет! – с капитаном Голобородько: судя по всему, тот все же отнесся к беде Карнаухова с пониманием. Не успел он позвонить, как в кабинет элегантно вступила Инна Борисовна.

– Вызывали, Николай Егорович?

– Я? Ах да. Утром я был, видимо, несдержан. Извините меня, Инна Борисовна.

– Пустое, Николай Егорович. Я вас понимаю, что же, в таком состоянии…

– В каком состоянии?

Инна Борисовна, настроившаяся на доверительный обмен любезностями, смутилась.

– Да как же… конечно… возможно, это обычные наши сплетни. Я понимаю.

Карнаухов подбодрил ее доброжелательным взглядом.

– Не волнуйтесь, Инна Борисовна. Конечно, сплетни. Я пока никуда не собираюсь уходить. Благодарю, что вы так близко к сердцу приняли эту болтовню, переживаете за меня. К сожалению, не смогу этим объяснить Юрию Андреевичу задержку вашей работы. Я перед вами извинился за свой тон, суть от этого не меняется, дорогая Инна Борисовна. Извольте сдать мне материалы сегодня к пяти часам.

– Я не успею!

– Когда же успеете?

– Николай Егорович, зачем вы восстанавливаете против себя людей в такой обстановке. Никогда у нас не было подобной спешки.

– Теперь будет.

Инна Борисовна, с утра заведенная на скандал, возможно, приготовила слова, которые уязвили бы Карнаухова, но вовремя взглянула на него и… осеклась. Такого сосредоточенного, предостерегающего и насмешливого выражения она никогда прежде у него не замечала, он словно интимно спрашивал ее: а не выпороть ли тебя, сестричка?

Я пойду к себе, Николай Егорович?