Привет, Галарно!

У мамы были волосы цвета ночи, а у папы . — седые, как у Альдерика. Дед клана Галарно, Альдерик, в свое время был барменом, костоправом, бутлегером, автомехаником, лгуном, сказочным принцем в меховых одеждах, восседавшим в своем сером «паккарде», с четырьмя передними фарами с каждой стороны от радиатора, напоминавшего церковные ворота. Папа и Альдерик не общались. Во-первых, из-за политики, но еще и потому, что папа нечасто работал. В смысле денег ему даже если и удавалась выиграть в карты, особенно в покер, то все равно получалось немного. За нашу одежду платил Альдерик. Он давал нам «хлеб наш насущный». Он покупал нам зимние пальто, бриджи, шерстяные свитеры. Он же заставлял нас ходить в школу. Альдерик нас очень любил, особенно меня, потому что все говорили: «Ты на него так похож, ну просто Альдерик в миниатюре!» Каждую зиму на Рождество он дарил нам коньки фирмы «ССМ» и хоккейные клюшки. «Эй, Галарно, когда-нибудь вы будете играть за бостонских «Брюинз» [35]», — приговаривал он при этом всякий раз. Мне никогда не забыть его голоса, тем более что он так похож на мой нынешний. Что действительно передается от отца к сыну, так это тембр голоса. Наш голос, прежде чем зазвучать в полную силу, застревает где-то на уровне кадыка. Папа с помощью этого голоса вызывал слезы даже у самых равнодушных, когда пел «Отче наш» на праздничных мессах. Звучание голоса имеет очень большое значение, потому что слова приобретают иной смысл, в зависимости оттого, произносят ли их в нос, или они звучат за ушами, или выходят из самой глубины груди. Возьмем, к примеру, Артура: такое впечатление, что он говорит скрипучим голосом, будто пришепетывает. Ну а у большинства людей — голоса нейтральные, ничего особенного. Я замечаю это, когда стою за прилавком и слушаю, как говорят покупатели. Чаше всего вы могли бы вложить голос одного в уста другого, и ничегошеньки бы от этого не изменилось.

Я всегда одинаково нежно любил маму с папой, может быть, потому, что нам не приходилось их видеть вместе. Но мы всегда знали, что один из них обязательно — дома, будь то день или ночь. Это вселяло уверенность, как любимый мотив. Хотя порой я задаюсь вопросом, как они зачали нас троих — Жака, Артура и меня? В смысле они должны были переспать друг с другом как минимум три раза, с перерывом в девять месяцев, и даже чаще, если верить теории вероятности. Я же, веря в нее, просадил дуриком немалые суммы на скачках в Блу-Боннэ. Однако насколько я помню, папина жизнь протекала днем, а мамина — ночью. Они все же любили друг друга и наверняка были счастливы несколько месяцев после свадьбы. Лучшее доказательство тому — Жак, может быть, и Артур, но, уж конечно, не я, Франсуа.

Папа был крупным коренастым мужчиной, сильным, как сохатый лось. Он был едва выше мамы, а она была мелкой, словно манна небесная. Когда я их узнал, в смысле когда я начал их осознавать дома, каждый из них уже жил своей жизнью — по разные стороны солнечного свечения.

Папа уходил в семь часов утра, подхватив под обе руки по здоровенному ящику пива «Молсон». Затем он возвращался за своим любимым сокровищем — рыболовной снастью, священнее которой для него не было ничего на свете, и отправлялся по тропинке, протоптанной рядом со школой Сен-Франсуа-Ксавье, над лягушатником, затем выходил к цементному спуску, где на пристани стоял его «Вагнер III». Он не сам построил свою лодку. Что бы он ни рассказывал, он не знал, как делается, однако сам выкрасил ее в голубой цвет, а потом расписал внутри коричневыми розанчиками. Он сам повесил полиэтиленовые шторы в цветочек, выбрал десяток подушек-думочек, которыми выложил решетку трюма. Ну а мама к тому часу уходила спать.

Раз или два в месяц по воскресеньям он, в зависимости от прилива чувств, брал с собой на борт одного или троих сыновей. Я хорошо помню также, что он мог починить свой мотор, когда тот барахлил, и это было едва ли не единственным делом, которое ему удавалось. Главным же была его недолгая певческая карьера в церкви. Она резко оборвалась, когда в один прекрасный день он утратил веру в Бога. Он так нам и не объяснил причину, но хвастался этим на каждом перекрестке, в смысле, в таверне деревенского отеля «Канада». Если бы он тогда заткнулся, он и сейчас бы продолжал петь. Но других мест для этого не было, а вход в церковь ему запретили. Телевидение тогда еще не появилось на свет. Впрочем, он больше и не искал работу. У него не было хватки, он не умел ловчить, и, самое главное, ему очень не хотелось иметь над собой хозяина. Отсюда и привычка, как неукоснительное выполнение долга, уплывать на «Вагнере III», выпивать там бутылку пива, затем вторую и пить до тех пор, пока жидкость не заполняла его организм, как вода, доходившая до края лодки.