Привет от Вернера

О чем эта песня
За тихим столом?
О том же коне
С опустевшим седлом.

Поникшие с гривы
Висят повода.
Отец не вернется
Домой никогда.

Бесстрашно с врагами
Рубился казак!
Что смерть его встретит —
Не думал никак...

О чем эта песня
В полынных кустах?
То клятва звучит
На сыновних устах.

Сын в юные руки
Берет повода —
Он в битву помчался!
Так было всегда...

Так было когда-то,
И будет опять:
Что сын за отца
Должен песню кончать.

Мы с мамой сидели и слушали, глядя в темное окно, а потом я спросил:

– Откуда эта песня?

– Это старая песня! – сказал отец. – Ее пел мой отец – твой дедушка...

– А ты ее пел про Вернера?

– Про всех нас, – сказал отец. – И про Вернера тоже...

– А кто же будет кончать его песню? – спросил я. – Если у него сына не было?

– Зато у него Гизи! – сказал отец.

– Но она же дочка!

– Иные дочери бывают похрабрее сыновей! – сказал отец. – А теперь пошли спать!

«Интересные слова он сказал!» – думал я, засыпая.

Я тогда еще не знал, что все так и будет!

СОН

Ночью ко мне пришел Памятник Воровскому, как тогда, в Москве, когда я болел.

Я не удивился, когда он вошел в комнату, большой и взъерошенный, несмотря на то что из камня. В петлице у него была черная с красным ленточка.

– Это у тебя траур по Вернеру? – спросил я.

Он кивнул и сел ко мне на кровать, как тогда.

Я не удивился, но все же спросил:

– Как ты приехал? А Москва? Теперь ты будешь стоять здесь?

– Нет, это опять мгновение, – сказал Воровский. – Никто не заметит, что я здесь...

– А как тебе удалось перейти границу?

– Это потому, что я – твои воспоминания, – сказал Воровский. – Ты обо мне думаешь, вот я и пришел. И на похоронах Вернера я тоже был...

– А это было удобно? – спросил я. – В смысле дипломатии?

– Вполне, – сказал Воровский. – Я был с вами незримо. Потому что ты обо мне думал.

– Да, – сказал я.

– Вот и уходит твое первое детство! – сказал вдруг Воровский. – И писем ты мне больше писать не будешь!

Мне стало как-то неловко. Я действительно не собирался ему больше писать. Хотя теперь-то я знал все настоящие буквы.

– Я же был тогда маленький! – сказал я. – Но я тебя все равно не забуду! И Вернера!

– Нас нельзя забыть! – сказал Воровский. – Мы всегда будем с тобой – там, куда уходит твое детство... А все же мне будет грустно без твоих писем!

– Ты говоришь, что мое детство уходит? Куда?

– В воспоминания! – сказал Воровский. – Все на свете уходит в воспоминания. Это и есть жизнь, когда действительность превращается в воспоминания. И надо жить так, чтобы эти воспоминания были хорошими, чтобы ты мог ими гордиться...

– Чего уж тут хорошего! – сказал я. – Вернера убили! И тебя тоже!

– Разве ты не гордишься Вернером? – спросил он.

– Горжусь! – сказал я. – Но тяжело, когда...

– Вот то-то и оно! – перебил меня Воровский. – Даже тяжелыми воспоминаниями можно гордиться! И учиться на них, чтобы не оплошать, когда пробьет твой час...

– Я не оплошаю! – сказал я.

– В этом я уверен, – кивнул Воровский.

И я кивнул.

– Главное – быть смелым и бороться за наше общее дело, как говорил Вернер... Тогда никакие воспоминания не будут страшны. Никакой конец, даже трагический... Он все равно будет хорошим и светлым!

– Как у тебя?

– Как у нас, – сказал Воровский.

– И у меня?

– У тебя еще все впереди! – улыбнулся Воровский. – Я имею в виду жизнь. Твое детство только начинает от тебя уходить. Оно уже сделало первый шаг и стоит у порога... Скоро ты вернешься в Москву и пойдешь в школу, а потом в институт... или в армию... Тебя ждут большие дела! И надо, чтобы в этих делах главным была революция!

– Война?

– Не обязательно! Но может быть и война... Хотя революция может быть и без войны: учиться, сомневаться, переделывать, ненавидеть и любить – это тоже революция! Ну, мне пора...

– Когда ты вошел, тебя никто не заметил? – спросил я.

– Они спят! – сказал Воровский. – Я всех видел... Спит Гизи здоровым сном неведения: она еще ничего не знает! Спит Вовка, и ему снится сон о пионерском слете. Спит Вернер в свежей могиле, и ему уже ничего не снится! И я сам сплю в могиле! Но не спят часовые революции! И памятники! Потому что живет наше общее дело... – Воровский все это говорил, как стихи, все тише и тише, пока не замолк, не исчез в темной берлинской ночи...

* * *

Я начинал эту повесть в тумане и кончаю ее тоже в тумане – в тумане времени.

В этом тумане я вижу, как мы уезжаем из Берлина, где уже дышит лето, и приезжаем в Москву, где нас опять встречает весна.

Я вижу, как в вечер приезда я вручаю Гизи цыпленка – посмертный подарок отца. Гизи молча берет его, глядя на меня огромными глазами, и уходит за ширму. И там долго плачет. И мы не мешаем ей плакать...