Привяжи меня! (ЛП)

Какая-то часть его умирала от смущения, одно дело – возбуждаться, когда ты с кем-то целуешься, занимаешься сексом, и совсем другое – когда Оуэн просто смотрит на него, не делая больше ничего. Слегка расставив колени, чтобы Оуэн мог видеть его возбужденный член, торчащий прямо вверх, Стерлинг вдруг подумал, что сказали бы родители, если бы увидели его сейчас. В каком они были бы ужасе, какое испытали бы отвращение. Мысль о маме заставила его вспыхнуть.

И плевать, что подумает отец.

– Мой красивый мальчик, – произнес Оуэн, и игривые нотки в его голосе заставили Стерлинга залиться краской еще сильнее, потому что от этого ему стало еще более стыдно. – О да, я надеялся, что это заставит тебя покраснеть снова. Ты так привык ко всему этому, что уже не смущаешься так часто, как раньше. Мне этого не хватало.

Оуэн показал на низкую скамеечку для ног, задвинутую под один из маленьких столиков, раскиданных по комнате: темное дерево и сиденье, обтянутое розовым бархатом. Стерлинг уже достаточно часто бывал здесь, чтобы научиться определять, какие комнаты Оуэн обставлял сам, а какие остались такими же, как были при его матери. Эта гостиная была странной смесью двух стилей, хотя Оуэн часто пользовался ей, и было бы логично переоборудовать ее первой. Стерлинг не спрашивал его об этом – он догадывался, что Оуэн старается сохранить хоть малую толику воспоминаний о тех днях, когда его родители были живы.

– Принеси ее сюда и сядь лицом ко мне, пожалуйста. Я хочу прикасаться к тебе, не наклоняясь.

Стерлинг послушно принес скамеечку и сел, как было приказано, радуясь, что сидение такое мягкое. Да, Оуэну и впрямь было гораздо легче дотянуться до него, и тот тут же воспользовался этим, усадив Стерлинга так, чтобы было удобнее дотрагиваться до его члена.

– Так намного лучше. – Оуэн медленно погладил яички Стерлинга кончиками пальцев, улыбнувшись, когда они поджались еще сильнее. – Мне нравится смотреть, как ты отзываешься. Ты такой красивый, когда так обнажен – весь словно напоказ.

Напоказ. Это слово напомнило Стерлингу о причине своего настоящего положения, и, должно быть, Оуэн вспомнил о том же, потому что улыбнулся.

– Ты правда хотел оказаться на сцене, чтобы все смотрели на тебя, да? Это обязательно произойдет, но не сейчас. Я сказал, что ты не готов, но на самом деле я тоже не готов. Мне нужно знать, как ты реагируешь на все, что от тебя хотят, а до этого еще далеко. О, не делай такое лицо; мне нравится этот период, когда еще так много предстоит о тебе узнать.

А когда вы узнаете все, то я стану вам неинтересен?Стерлинг не мог говорить, но слова все равно громко прозвучали у него в голове, и он задушенно замычал сквозь кляп и покачал головой.

Оуэн нахмурился.

– Что-то тебя расстроило? – Он ждал, но так как Стерлинг не двинулся с места, пожал плечами, хотя беспокойство все еще читалось на его лице. – Расскажешь мне об этом завтра, хорошо? Не забудь.

Лучше он попытается представить, каково это, оказаться полураздетым – или даже обнаженным – на полу посреди клуба. Оуэн будет возвышаться над ним, как в ту ночь над Кэрол, и делать что пожелает. И Стерлинг ему это позволит, позволит все, и они окажутся в центре всеобщего внимания – как на сцене.

– Так, – сказал Оуэн. – Давай займем тебя чем-нибудь более приятным, а? – Тон, которым он это произнес, непринужденный и уверенный, подсказал Стерлингу, что нужно приготовиться к боли, которой он ждал с таким нетерпением. Он очень хотелотвлечься.

Сначала его резко дернули за мошонку – это несомненно отвлекло, – а за этим последовала серия щипков в чувствительные места. Внутренняя сторона бедер, соски, впадинки у тазовых косточек, место, где шея переходила в плечо. Уже через несколько минут Оуэн заставил Стерлинга всхлипывать и вздрагивать, растеряв все мысли.

Ковер под ногами был мягким, воздух в комнате – очень теплым, потому что Оуэн никогда не позволил бы Стерлингу подхватить простуду, бархатное сидение под ягодицами – удобным… а искры боли, безжалостные и сильные, обжигали, сводя все приятные ощущения на нет.

Он закрыл глаза, когда Оуэн, что-то прошептав, отошел куда-то, и открыл, только почувствовав холод металла у своего соска. О боже, ему нравились зажимы, но в первое мгновение, впиваясь в кожу, они причиняли такую боль, с какой не могло сравниться ничто, из того, что делал с ним Оуэн. Боль, конечно, пройдет со временем, превратится в жжение, которое можно перетерпеть, но только до того момента, когда придется снимать зажимы, и тогда прилив крови к пережатой, набухшей плоти заставит его задыхаться.

Один сосок, затем второй – он сосредоточенно дышал, следя за Оуэном затуманенными глазами, не скрывая слез, потому что Оуэн никогда не запрещал ему плакать от боли или удовольствия. Когда можно было не сдерживаться, становилось легче. В руке Оуэна блеснуло что-то еще, и Стерлинг сморгнул слезы, чтобы рассмотреть что.

Оуэн показал ему вещицу – это была цепочка с крошечными крючками на обоих концах и крючочками, свисающими с нее.