Привидения русских усадеб. И не только…

Д.Д. Смышляев, пересказавший историю дома, внес в нее английские детали. Выяснилось, что сам Чадин был отъявленным скупцом и жестоко обращался с дворовыми людьми. Те воровали для него чугунные плиты с кладбища и выкладывали ими полы. Желая досадить хозяину, они испекли праздничный пирог на обломке могильной плиты. Надгробная надпись отпечаталась на пироге, гости были сконфужены, а Чадин, не вынеся скандала, заболел и умер.

В поздней версии рассказа Елисей Леонтьевич превратился в чудака байронического склада. Во время застолья взорам почетных гостей предстал именинный пирог, на котором выступила ухмыляющаяся черепушка. Они в страхе покинули дом, а за ними убежали лакеи. Не дозвавшись слуг, Чадин впал в меланхолический ступор, бормоча себе под нос: «Смерть пришла на именины!» Кто-то завыл в печной трубе. Чадин вспомнил про искушение Лютера и запустил подсвечником в угол, но тщетно – из-под пирога медленно выполз гроб. Когда слуги вернулись, хозяин лежал без чувств, и они спешно отправили его на кладбище. Однако ни хохочущий череп, ни фаталист с подсвечником на русской почве не прижились. Студенты Пермской сельскохозяйственной академии, сменившей гимназию, замечают в окнах лишь подозрительное свечение и женский силуэт – опоэтизированную кикимору.

А вот во Владимире дом с привидениями сохранился. Это бывший дом губернатора, нынешний Центр изобразительного искусства (улица Большая Московская, 24). Но владельцы его к мистицизму не склонны. Они предлагают несколько версий происхождения названия дома. По одной из них, за привидения были приняты мелькающие в окнах силуэты чиновников, по другой – имя дому дал заголовок фельетона о советских служащих, мимолетных и недоступных, бегавших по его лестницам в 1920-х гг. Есть и объяснение в стиле Скотта и Даля: зловещие завывания вызваны особенностями здешней вентиляционной системы.

Сельские усадьбы

Наш гипотетический патриот в чем-то прав. Родовые ужасы в среде русского дворянства первое время отсутствовали. Для того чтобы призраки заселили сельские усадьбы, те должны были «выстояться» подобно тому, как «вылеживались» трупы в «Бобке». Да и россказни об убийствах, насилиях и помещичьем произволе вошли в моду далеко не сразу. Но к тому моменту, когда общественные деятели, воплощавшие «ум, честь и совесть», приехали из-за границы с красными физиономиями и, скрипя перьями, обрушились с проклятиями на крепостнические порядки, почва для усадебных кошмаров была в целом подготовлена.

Усадьбы «выстоялись». Запустение, милое сердцу романтика, воцарилось в пышных екатерининских резиденциях еще в начале XIX столетия. Одну из таких усадеб описывал Вигель: «Солнце осветило мне печальное зрелище. Длинные аллеи прекрасно посаженного сада, с бесподобными липами и дубами, заросли не только высокой травой, в иных местах даже кустарником; статуи… были все в инвалидном состоянии»; все ступени дома «были перегнившие, наружные украшения поломаны, иные обвалились».

Война 1812 г. привела в упадок многие дома, и прежде чем помещичий быт наладился, романтики успели вдоволь налюбоваться их развалинами. Атмосфера покинутой хозяевами усадьбы вроде той, что передал Марлинский в рассказе «Латник» (1831), наводила на мысль о привидениях: «Карнизы улеплены были гнездами ласточек; летучие мыши цеплялись по углам; живопись потолка сплылась в какие-то чудовищные арабески. Трудно себе вообразить, какое странное впечатление произвел на меня вид этой опальной комнаты; я будто сейчас гляжу на нее! Все, все в ней казалось мне чудным, сверхъестественным, страшным. Этот мрак, в ней царствующий, эта полурастворенная в коридор дверь, за которою так таинственно сгущались тени, даже обшитая сукном веревка, на которой когда-то висела люстра, с огромным крючком своим казались мне орудием пытки (знаменательная ассоциация. —А.В.). Мне казалось, на сером свете сумерек, сквозь мутные стекла, что все звери и птицы обоев шевелятся, трепещутся, что белая изразцовая печка притаилась в углу, как мертвец в саване».

А. К. Толстой воспел заброшенную усадьбу XVIII в. в стихотворении «Старый дом» (1849):

Стоит опустелый над сонным прудом,
Где ивы поникли главой,
На славу Растреллием строенный дом,
И герб на щите вековой.
Окрестность молчит среди мертвого сна,
На окнах разбитых играет луна…
Сквозь окна разбитые мирно глядит
На древние стены палат;
Там в рамах узорчатых чинно висит
Напудренных прадедов ряд.
Их пыль покрывает, и червь их грызет…
Забыли потомки свой доблестный род!