Привкус хрома

— Да. Я думал, что писательство помогало мне осмыслить жизнь и людей вокруг. Но... Теперь я понимаю, что здесь нечего осмыслять. Жизнь пуста от самой себя. Мы тоже. И все, что здесь есть — это одна пустота.

— Звучит печально. Но мне даже сложно представить, что именно ты сейчас…

— Ничего, — перебил его Акутагава, усмехаясь. — Я ничего не чувствую. Нет страдания, нет причины, нет прекращения и нет пути ума.

— Сутра сердца?

— Именно так, — кивнул Акутагава с отрешенным взглядом. — Если что и есть у меня сейчас на сердце, так это она.

— Я рад, что был знаком с тобой.

— Я тоже, Ясубицу. Спасибо за все.

Они обнялись. Ясубицу похлопал его по спине, тяжело вздыхая; если бы он мог, он бы расплакался, но выработанная черствость характера запечатывала и душила внутри него все эмоции.

— Передавайся и поднимайся на восьмидесятый этаж. Там тебя встретит Кэндзо, он хотел с тобой поговорить перед ритуалом. Потом, собственно, ритуал. Я буду твоим кайсяку.

— Это честь для меня, —Акутагава поклонился.

— Для меня тоже, Акутагава.

Он переоделся в кимоно и туго затянул пояс. По его мускулистой груди скатывались холодные капли пота, теряясь в жестких кучерявых волосах. Сердце колошматило в холостую — словно перепуганная птица, запертая в грудной клетке, пыталась вырваться наружу. Еще одна поездка в лифте, где Акутагава всматривался в лежавший перед его ногами Детройт через застекленные стенки, «для одних это ощущалось как сонный паралич, для других — как эйфорический полубред». На восьмидесятом этаже его встретил отряд личной охраны Кэндзо в белых безликих масках. Они молча сопроводили его по чёрной ковровой дорожке к дверям в кабинет и плавно открыли их перед ним.

Кэндзо сидел на татами за чёрным дубовым столом. В двухэтажном полупустом кабинете был выключен свет, и помещение освещало только мягкое голубоватое свечение проецируемых на безрамочные панорамные окна мониторов. На скрывающихся в полумраке стенах красовались репродукции жанра муся-э: огромные самураи в доспехах и кимоно держали наготове свои катаны и луки, застыв в вечном ожидании решающего удара. Тихо гудели кондиционеры, поддерживая прохладную температуру. Кэндзо вытянул перед собой руку, приглашая Акутагаву сесть на татами. Он подошёл к столу и поклонился. Кэндзо кивнул головой в ответ.

— У нас осталось мало времени, поэтому буду немногословен, — сказал Кэндзо, разливая по пиалам холодный сакэ. В таком освещении он был еще больше похож на своего отца, Дадзая; те же впавшие щеки, окаймленные острыми скулами, те же узкие, глубоко посаженные глаза, тот же скошенный подбородок. — Мы существуем в новом времени, времени, когда корпорацию переполняют гайдзины, которые воспринимают свою службу исключительно как карьеру. Они употребляют наркотики, бездумно растрачивают деньги, злоупотребляют своими полномочиями. Они сеют хаос и постепенно разрушают нас изнутри: наши принципы, честь и авторитет. Ведь для них ни сама корпорация, ни ее философия ничего не значат. Такова реальность, с которой мы вынуждены были столкнуться. Тем не менее, существуют и другие сотрудники, которые относятся к корпорации и своей службе на полном серьезе. Они знают, что такое честь и уважение, знают наши основополагающие принципы и соотносят свои действия с кодексом бусидо. Дадзай, мой отец, называл таких частью Одокуро — голодного скелета, который во много раз превосходит размерами обычного человека. Они — это части основы, костяка корпорации «Ханзо».

Акутагава непроизвольно сжимал изо всех сил челюсть. В его теле все сильнее раздувался жар, и воздух от кондиционеров обволакивал кожу плотной холодной пеленой. Он пригубил сакэ, орошая сухой рот. Кэндзо тоже сделал несколько глотков и продолжил говорить: вдумчиво и с расстановкой.

— Твоя безупречная служба, твои подвиги в Токио и здесь, в Детройте, наконец, твоя готовность пожертвовать собой ради сохранения безопасности корпорации делают тебя частью этой основы, частью Одокуро. Я много слышал о тебе от Ясубицу, слышал, что тебя прозвали Сецуши, потому что отданные тебе приказы на устранение всегда заканчивались подтверждением смерти цели. Ты многое сделал и многое отдал ради процветания «Ханзо», и я ценю это. Мы все — кто принадлежит Одокуро — ценим твои подвиги. Ты действительно особенный человек.

— Благодарю вас, Кэндзо-сама, — Акутагава поклонился, сжимая татами до боли в пальцах.

— Не нужно поклонов. Это я тебе благодарен, я должен клониться тебе за твою готовность отдать свою жизнь. Мой отец... Он еще при жизни предвидел, что корпорации наводнят ненадежные люди, и у него была мечта обьединить Одокуро, создав коллективную волю с помощью лиминала. Красивый, масштабный проект, державшийся в сторжайшем секрете даже от меня, его собственного сына... — Кэндзо задумчиво вздохнул. — Я до сих пор не знаю, где именно он просчитался, как он допустил выход ситуации из-под своего контроля и позволил воплотиться тому, что сейчас известно как «Мугэн»... Но мы должны будем остановить их любой ценой и ты, Сэцуши, нам в этом поможешь, как только твоё новое тело будет готово.