Приволье

Слушаешь эти рассуждения Кирилла Несмелого и диву даешься: да неужели все это есть в литературе? Когда же он выпил четвертую рюмку коньяка и, раскрасневшись, заметно охмелел, то начал с необыкновенной легкостью поучать меня, как мне, будущему молодому писателю, надо жить. Тут я узнал, кому и как надо угождать, а кому угождать не надо. С кем дружить, с кем бывать в ресторане, а с кем не дружить и в ресторане не бывать. Кому улыбаться и кланяться при встрече, выражая этим искреннюю радость, а кого не замечать, проходя мимо. С каким убеждением Кирилл Несмелый говорил, что в жизни молодого, да и не только молодого, писателя важно, а что не важно, что нужно, а что не нужно. Важно и нужно угождать, льстить тому писателю, кто в литературе или в издательстве занимает видное место. Разумеется, важно и нужно быть рабочим секретарем, но этого, к сожалению, добиться не так-то просто, а добиваться надо. Важно и нужно сидеть в президиуме, но этого достичь тоже нелегко, а стремиться к этому надо. Важно и нужно, разумеется, с помощью друзей, самому организовать рецензии на свою книгу. Важно и нужно делать все так, чтобы всегда иметь добрые отношения и с «Литературной», и с «Литобозрением». Но самое важное и самое нужное — это уметь делать деньги, ибо писатель без денег — это не писатель. Как делать деньги? На этот вопрос Кирилл Несмелый ответить не мог. Он только сказал, что тут нужны особое умение и особые, так сказать, врожденные способности.

В душе я сознавал: все, о чем говорил и трезвый и подвыпивший Кирилл Несмелый, это не для меня, это меня не касается, и то, что мы с Кириллом разругались, к лучшему, и все же успокоиться я не мог. Стараясь не думать о вчерашнем посещении ЦДЛ, я говорил себе: не все же такие, как Кирилл Несмелый! И тут же сам себе возражал: если имеется хотя бы несколько Несмелых, то столько же, а может быть, и больше имеется Смелых, и им никогда не понять, что они, мельтешась, лицемеря и подличая, литературу не делают.

Часть третья

1

Случилось как-то так, что все время мешали другие поездки, и три года моя дорога не лежала на Ставрополье. На четвертый же год, в конце августа, мне повезло: произошло то, чего я так долго ждал, — меня посылали в родные края на два месяца, чтобы я заменил неожиданно заболевшего собкора. Я радовался предстоящей поездке, а на душе у меня было тревожно. Что там, в Привольном и вокруг Привольного, произошло за эти годы? Почти четыре года — срок немалый. Прошедшее время хорошо было видно на моем Иване. Это уже был смышленый парнишка, говорун и непоседа, со светлым вихрастым чубчиком, с такими же, как и у Марты, большими удивленными глазами. Зная, что я уезжаю, а ему надо уходить с матерью в детский сад, Иван взобрался мне на колени, обвил ручонками шею и сказал:

— Папа, возвращайся побыстрее.

— Постараюсь, — ответил я.

— Папка, привези мне полыни.

Признаться, такая просьба меня удивила.

— Зачем она тебе, полынь-то?

— Мама говорила, что ты любишь полынь, а я еще и не видел ее. Какая она?

— Обыкновенная трава. Ничего особенного.

— А как она пахнет?

— Плохо пахнет.

— Зачем же ты ее любишь?

— Кто тебе сказал, что я ее люблю?

— Мама.

— Ах, мама! Это она пошутила.

— Ну, скажи, привезешь?

— Ладно, привезу, — пообещал я. — Веточку полыни и большой, прямо с бахчи, арбуз.

Легко было догадаться: Ванюша говорил не свои слова. Марта научила. Но зачем? Неужели ей было обидно, что я снова еду в Привольный, что свою повесть, которую все еще пишу, назвал «Запах полыни»? Ведь об этом знает одна Марта. Одной ей было известно также и о том, что мне хорошо думается и хорошо пишется тогда, когда я чувствую запах полыни. Много раз я сам говорил ей об этом.

— Что-то странное со мной происходит, — как-то сказал я Марте. — Если чувствую запах полыни, когда мне кажется, будто она рядом, на столе, тогда мне и пишется легко, и быстро находятся нужные слова. Если же нет ощущения близости полыни — беда, ничего не получается. Что это такое — понять не могу.

— Написал бы Ефимии, пусть прислала бы кустик. Для вдохновения.

Марта как-то странно, неестественно засмеялась, очевидно, желая показать, что она пошутила. Я же понял ее смех по-своему: ей хотелось скрыть свою, жившую в ней все эти годы ревность.

— Ефимию я уже забыл, — сказал я, чтобы покончить об этом разговор. — И тебя прошу о ней не вспоминать.

— Хорошо, не буду. Но чего ты так обиделся?