Приволье

— Ах, славные вы мои! — похвалила Паша. — Только носики вытерли плохо. — Она взяла полотенце и начала вытирать детские лица. — И чего это у вас носики такие сопливые? И бровки мокрые.

— И не сопливые мы, — за всех ответил Толя. — То вода у нас в носах.

— А глазенки как блестят! — говорила мать ласково. — И спать вам уже не хочется?

— Маманя, а куда мы поедем? — теперь уже спросила Настенька. — На хутор, в свою хату?

— Доченька, все-то тебе хочется знать, — не нашлась что сказать Паша. — Придет время, подадимся и до своей хаты.

— А когда? — допытывалась девочка.

— Когда будет надо, — сердито ответила Паша. — Ну, быстро, быстро взбирайтесь на арбу, бабушка даст вам поесть.

В это время подошла отара и принесла с собой запах трав, смешанный с запахом пыли и овечьего пота, овцы окружили корыто серым, качающимся войлоком. Водопой длился долго, кривоногий конь с бельмом на глазу ходил по кругу, вытаскивал из колодца новые и новые бадьи с водой, дед Яков опрокидывал их в корыто, и когда живой серый войлок, напившись вволю, отвалился наконец от колодца, корыто было пустое. Пока длился водопой, Пашина мать успела накормить сидевших на возу умытых, наскоро причесанных ребятишек. Анисиму и Антону оставила молока в крынке, и они, усевшись на траве, завтракали вблизи отары.

Небогатое чабанское имущество уместилось на арбе, там же, как цыганчата, кучей сидели присмиревшие дети. Дед Яков подвел к дышлу быков, сказал знакомое, привычное для них «Шею, шею!», и рогатые тихоходы покорно подставили ярму свои мозолистые, со стертой шерстью, шеи. Гривастый конь с бельмом, закончив свое хождение вокруг колодца, был привязан ременным поводком к арбе, рядом с коровой, поглядывал на нее и смешно подмигивал белым глазом. И так как отъезд почему-то задерживался, то привязанные к арбе конь и корова успели не только обнюхать друг друга, а и поговорить о своих житейских делах. Конь, подмигнув бельмом, сказал корове, что он уморился, — не в его годы и не с его больными ногами гулять по кругу.

— А что поделаешь? — сочувственно ответила корова. — Без воды нельзя, и если бы не походил ты, не поднял бы бадьи, то все мы остались бы без воды.

Потом она, как другу, пожаловалась, что у нее с каждым днем убывает молоко.

— Почему бы это? — так же сочувственно спросил конь.

— Нету сочной травы, — с грустью ответила корова. — А без травы где же взяться молоку. Да оно бы и ничего, мне-то зачем оно, молоко, да вот детишек жалко, им без молока как же…

Наговорившись вволю, конь и корова стояли понурив головы, готовые следом за арбой тронуться в путь. Они видели, как дед Яков снял со своей плешивой головы войлочную шляпу, повернулся к востоку, подставил лицо заре, которая своим красным пламенем уже охватила полнеба, и тайком, чтобы никто не видел, перекрестился.

— Ну, як, Прасковья, можно трогать? — спросил он, держа в руке шляпу.

— Можно, — ответила Паша.

— Ну, в добрый час — Дед Яков еще раз перекрестился, теперь уже ни от кого не прячась. — С богом, клешаногие! Тронулись помаленьку. — И крикнул подпаскам: — Анисим, Антон! Отару подворачивайте к ложбине. Мы поедем по бугру, а овцы пусть идут по низине, еще вчера я там примечал добрый корм. Пусть движутся попасом, пока еще держится холодок и нету ветродуя.

Грязной серой массой отара поползла по отлогой, с зелеными пятнами типчака, ложбине, шла не спеша, попасом. Впереди, сдерживая передних, нетерпеливых валушков, своими войлочными шляпами маячили, как два одуванчика, Анисим и Антон с ярлыгами на плечах, рядом — собаки, встревоженные тем, что табор и отара тронулись с места. Над степью изредка потягивало порывистым, еще не окрепшим ветром, наверное, чья-то неопытная рука включала рубильник и никак не могла включить. Далеко окрест этот робкий ветерок разносил разноголосое блеянье ягнят, потерявших своих матерей, и тревожные голоса овец-маток.

Если смотреть на отару издали, с какого-нибудь степного бугра и особо не приглядываться к ней, то может показаться, что вся эта серая масса стоит на месте. Однако к восходу солнца, когда над степью раскинулись первые лучи, как багряно-красные знамена, и когда наконец-то рубильник был включен и каспийские вентиляторы заработали в полную силу, овцы ушли так далеко, что давно уже скрылись и знакомые, облысевшие косогоры, и знакомая низинка, поросшая типчаком, и белоголовый, укрытый ковылем курган, и колодец с корытом и нацеленным в небо журавлем.

Куда ни глянь, повсюду расстилалась бескрайняя равнина, незнакомая, чужая, и смотреть на нее было тоскливо и больно. Впереди арбы шел дед Яков. Он держал в руке налыгач и не спеша переступал хотя уже и старыми, но еще крепкими ногами, обутыми в сыромятные, набитые сеном, чобуры. Глухо постукивали ступицы, как бы выговаривая: «…А куда это мы? а куда это мы?» Одноглазый конь, наверное, все еще думая о своем памятном разговоре с коровой, оступился и, не рассчитав шаг, грудью толкнул арбу, так что ярмо поползло по мозолистым бычьим шеям и застучало о рога.