Приволье

— Сделаны только первые шаги. — По лицу Суходрева еще шире расплылась ухмылочка, как бы говорившая: «Нет секретарши — это что, мелочь, есть дела и покрупнее». — Какую мы имеем реальную выгоду? Не ту, что сократили несколько штатных единиц, хотя и это тоже выгода, а ту, что в Привольном покончено с тем социальным злом, имя которому бюрократизм. Верно, попервах всем нам казалось как-то непривычно, особенно моему заместителю, Илье Федоровичу Крамаренко. Он и сейчас, бедолага, мучается, никак не может без секретарши. А чего мучиться? Если ты в кабинете, то и нет нужды у кого-то спрашивать особого разрешения: можно ли к тебе войти? Сейчас ко мне, пожалуйста, входи всякий, кто желает. В том же случае, когда желающих набирается слишком много, то для этого в приемной комнате имеются диваны, стулья, можно посидеть, подождать, отдохнуть.

— И бывает так, что посетителям приходится ждать?

— Представь себе, после того как был снят запрет, не стало никаких очередей, — ответил Суходрев, а улыбочка на его лице как бы договорила: «Можешь записать, а потом проверить и убедиться, только не надо удивляться, ибо на деле все это происходит обыденно и просто». — Как это бывает? Скажем, приходят мужчина или женщина к директору по делу, — а без дела кто бы пришел? Открывай дверь и, пожалуйста, входи без всякого на то разрешения, садись к моему столу и говори, зачем пришел. Вот и все. Если у посетителя дело важное, он пробудет подольше, если же дело пустяковое — уходит сразу. Так что не бывает никаких очередей. А что здесь было раньше? Доходило до смешного! Чтобы попасть на прием к директору, надо было записаться в очередь, как обычно записываются, когда хотят купить узбекский ковер или хрустальную вазу. Неделями люди ждали своей очереди, ждали и проклинали директора. А кому такие, с позволения сказать, порядки нужны? Никому! Те искусственные преграды, которые со столами и секретаршами встают перед дверями многих кабинетов, на деле приносят один лишь вред, обозляют людей и усложняют их жизнь. В нашем же общенародном государстве — и в этом я убеждался не однажды, — тот, кому необходимо повидаться и поговорить с директором совхоза или председателем колхоза, своего обязательно добьется. Так зачем же заставлять человека нервничать, злиться? Я рассуждаю так: если со мною как с директором или просто как с Суходревом кто-то желает повидаться, поговорить или обратиться с просьбой, то как же можно препятствовать ему в этом? Вот почему теперь заведен у нас порядок: пожалуйста, заходи ко мне в любое время и без всякого спроса… Кстати, у Владимира Ильича в числе других достоинств руководителя на первом месте стоит одно из важнейших — его доступность, то есть возможность каждому и в любое время встретиться со своим руководителем и поговорить с ним. — Он улыбнулся своей хитрой улыбочкой. — Как-то заглянул ко мне мой сосед Тимофей Силыч Овчарников, председатель колхоза «Путь Ленина». Оригинал, каких мало. Вот кому, верно, без секретарши нельзя жить. Так вот, он приехал ко мне и сразу с упреком: «Артем Иванович, ты же форменный дурак. Зачем сам себя, добровольно, лишил надежной охраны? Да эти посетители, жалобщики, ежели их не сдерживать, оседлают тебя так, что ты потеряешь спокойную жизнь и погибнешь. Это я тебе точно говорю — погибнешь». А я вот живу, и ничего, чувствую себя нормально… О! Да ты посмотри, кто подкатил! — воскликнул Суходрев, глядя в окно. — Сам Степан Ефимович Лошаков! Ну и легок же на помине. Да ты подойди и взгляни. Ну, каналья, ну, умеет показать себя! А какая важность на челе! А какая осанка! А как вышел из автомобиля! Артист, честное слово, артист!

17

Вошел мужчина выше среднего роста, удивительно моложавый, ему не дашь и тридцати, лицо свежее, белки глаз чистые, эдакий сельский франт и красавец. В общении а людьми был по-приятельски прост, вежлив, излишне любезен, с каждым умел поговорить, что называется, на короткой ноге. По тому, как улыбалось его свежее молодое чисто, до синевы, выбритое лицо, по тому, как легко и свободно он ступал ногами, обутыми в щегольские сапожки с короткими голенищами и низкими каблуками, нетрудно было догадаться, что этот здоровяк не знал ни бессонниц, ни ночных раздумий. Голова у него была курчавая, как у деревенского парубка, светло-золотистые волосы имели такие мелкие и плотные завитки и завитушки, особенно на затылке, что они, казалось, уже не подчинялись никаким расческам. Широкие плечи, загорелая крепкая шея, как у штангиста полусреднего веса. На нем был костюм из тонкого немнущегося полотна цвета спелой полыни, с отблеском солнечного луча, — обычно такие костюмы носят в этих местах те, кому часто приходится иметь дело с дорогой и автомашиной. Брюки были вобраны в короткие голенища, образуя над ними небольшой напуск, на расстегнутой свободной куртке как-то уж очень наглядно оттенялись накладные карманы, пришитые по бокам и на груди.