Привратник 'Бездны'

... Шумливо шуруют ручья по обочинам, солнышки-лужи радужно оживляются и смешно лопаются резвыми шинами спешащих машин и шагами встревоженных прохожих...

... Ноги некоторых осторожно перешагивающих не защищены калошами и глянцевым желатином женских и девчачьих ботиков...

... Ишь, осторожным прохожим хорошо, их не заперли дома, они совсем свободные, как эти шныряющие шустрики-воробушки, задорно цвиркающие на всю бликующую летящую улицу...

... Вместе с солнышкиным шумом мои уши и щеки получают причитающийся мне заряд дождевой шипучей щипающейся шальной шрапнели!..

... Я тут же соскакиваю со стула, чтобы через мгновение вновь запрыгнуть и заполучить новенькую бодрящую нежадную прощальную горсть грибного городского дождя-дождика!..

... Летние хулиганские брызги мальчишеской жизни...

Именно во время видения этого кипучего шумящего бреда, я без суеты и истеричной возни, с аккуратной медлительностью вытащил из набухшей одеревеневшей вены стальную иглу, через которую в меня методично вливали чью-то проданную (а, скорее всего - отнятую) чужую кровь...

... И вроде бы тотчас же и очнулся.

Очнулся в привесьма неудобном положении, - и правая и левая кисти оказались изолированными от свободных сумасшедших проявлений, - их прямо у запястья прихватили кожаными ремнями по обеим сторонам госпитального лежака.

Я лежал, - ж и л...

Я лежал натуральным голышом, неприкрытый, - безо всяких реанимационных игл, трубок и присосков.

Я вновь безо всякого удовольствия и вдохновения вдыхал продезинфицированный лазаретный воздух несвободы...

И - никчемное преподлое ощущение полнейшего неучастия в собственной судьбе.

Как бы существуя в собственном теле, которое, в сущности, давно уже не принадлежит мне, я, тем не менее, с идиотской, а скорее, детской нелогической непокорностью не мирился с этим феноменальным заговорщическим фактом.

Единственная отрада в моем преподлом полоненном положении, мыслительное содержимое моей отуманенной головы все равно принадлежало исключительно мне.

И мне же испокон веку принадлежало эксклюзивное право на владение мигреневой аурой, нынче весьма плотно прилепившейся к моему мозговому вместилищу.

Инквизиторский миражный жаркий жирный обод-колпак-венец, - и все это препошлая всеми нелюбимая и отвергаемая головная немочь-боль...

И ее, разлюбезную, я имел счастье лицезреть буквально вблизи - в виде праздничных елочных звездочек-блесток, игриво искрящихся и коварно пухлящихся, точно разноцветные новогодние бенгальские огневые фонтаны...

А вот тщательно хранимый (кем-то) мой организм, который я в данную минуту совершенно попустительски игнорировал (потому что начисто не осязал!), похоже, давно передоверился чьим-то ученым цинично безжалостным рукам...

С медлительностью и неохотностью расцепив веки, неспешно повращав скованные распирающей налитостью глаза, я не обнаружил ни родного облупленного светового плафона, ни своей привычной странноватой словоохотливой бабушки-сиделицы, почти сроднившейся со мною...

Палата не имела окон. Впрочем, дверных проемов было пробито аж три. Причем, все двери представляли какую-то странную помесь эпох, конфигураций и фактур. Цивилизованная казематная эклектика...

Правый крайний угловой вход состоял из пары квазикостелских узких витражных створок.

Почти напротив моего оцепенелого взора - рыжая инкрустированная цветистыми петухами калитка, - именно, калитка, потому как ростом вышла незначительным, где-то на уровне метра с четвертью.

И третий вход-выход помещался за моей спиной. Визуально цепко оценить ее (дверь) было довольно затруднительным занятием. Но даже при огляде скользяще запрокинутом, сразу чувствовалось, что сии кровянистые монолитно саженные дубово-лаковые запоры, подразумевали вход в прибежище бюрократического вельможи...

А почему бы ни в кабинет моего гостеприимного милейшего родственничка - хозяина сего уютного казематного хауса?

Не успел я основательно домыслить мучительное подозрение, как именно эти солидные малиново сочащиеся двустворчатые створы отворилась со сновидческой бесшумностью вовнутрь моего лазаретного каземата, и какой-то изящно дылдастый человек в кожисто бликующей траурно военизированной униформе прошествовал, не задерживаясь прямо к моей любопытствующе запрокинутой голове.

Руки пришедшего были снаряжены черными в обтяжку перчатками, которые, безо всякого с его стороны уведомления, зависли над моим лицом, раздвигая пикообразные пианистические персты...

Между пальцами не оказалось ожидаемого просвета, - там помещались премерзкие перепонки... Перепонки нежного телесного колера, прорезанные пульсирующими голубоватыми веточками-венами...

И надо же! - мой разум не подвергся обстоятельному недоумению видением сих мистически-кинематографических ладоней.

Адекватная растерянность заместилась побочным вопросом: отчего все-таки не застрял мой мыслительный, баюкающий боль, механизм на истинном недоумении: отчего же во мне не встрепенулось обыкновенное обывательское любопытство: пальцы-то не человеческие - перепончатые, а перепонки-то живые с тикающим подсиненным пульсом?..