...
Он был прав лишь отчасти. Красота отражала только смысл; она была чем-то сотворенным, а не перенесенным. Смит уставился на движущуюся фигуру и ее эбеновый блеск. Казалось, она смотрит на него через плечо, покрытое тенью...
- Слишком поздно, правда?
Конечно. Его жизнь закончилась. Его лицо словно засосало внутрь. Старое сердце заколотилось в впалой клетке его груди. Но, по крайней мере, он умрет, размышляя об этом; по крайней мере, он умрет,
Призрак обернулся. Ее черная бездна глаза расширились.
- Ну вот, теперь я тебя понимаю, а? - Смит почувствовал гордость. - Старая, умирающая в грязи, палка не так глупа, как ты думала.
- Не знаю, как, - раздраженно ответил Смит.
Он плакал? Возможно, Смит тайно плакал всю свою жизнь. За его спиной, на стене висела гравюра де Кунинга[114]
, "Этюд женщины №1", которую он считал величайшей картиной 20 века. Картина напомнила ему девушку из его смутного прошлого, но он никогда не говорил ей о своих настоящих чувствах. Таким образом, он чувствовал себя чересчур правильным, чтобы упускать из виду образ этой самой монументальной неудачи. Смит тяжело задышал, вспомнив об этой полной потере. По крайней мере, боль напомнила ему, что он еще жив.Затем он включил радио. Казалось, приятно умереть под Вивальди, или легкий ноктюрн от "Field"[115]
. Кроме того, Смит хотел слышать красивую музыку, когда он столкнулся с призраком. Теперь он кое-что знал: призрак - этот человек-тень - был его исповедником.Он встал, щелкнув суставами, пересек комнату, атрофированный, сморщенный и уже бледный, как смерть. Он чувствовал, как просачивается рак, и это было удивительно нейтральное ощущение.
Призрак указал на окно. Смит выглянул из окна. Сначала то, что он увидел, казалось прекрасным: теплая бесконечная ночь, усеянная звездами; высокая, блистательная луна и четкие, идеально симметричные человеческие памятники. Пейзаж зданий был похож на замысловатую резьбу на плоскогорье безупречного черного цвета с крошечными огоньками.
- Красиво, - пробормотал Смит.
Но затем его реальность предстала в ином свете. Мигают красные и синие огни ужаса. Сирены. Стрельба. Отдаленные крики. Прохладный ветерок разносил хаотичный смрад.
Смит моргнул.
Призрак переместился. Теперь он понял.
Призрак имел в виду не его жизнь - конечно, нет. Он имел в виду этот век.
Ночь почти иссякла. Призрак двигался, как черный песок, пока не стал совершенной, прекрасной плотью. Темные длинные прямые волосы и темные глаза. Темная отблескивающая нагота. Нереально отполированная кожа, гладкая на ощупь, как только что сотканный шелк. И это была вовсе не женщина, а девочка, маленькая девочка. И это не был призрак...
Голос богини закружился, как вода в канализации или мусор, выброшенный в сточные канавы.
Смит почувствовал огонь внутри. Он наблюдал, как протягивается его рука, но это не была рука с прожилками и печеночными пятнами, которую он знал. Это была новая рука, выкованная в истине, в признании. Смит заплакал, не обращая внимания на новую горячую кровь, свежую кожу, сильные мышцы и твердое сердце. Он обнял богиню.
Он начал скользить вниз, словно по смазанному жиром шесту, отшелушивая ее идеальную кожу и показывая ее истинный возраст. Ее ужас пел ему, и она обняла его в ответ; её обнаженная фигура сияла ненавистью, болезнью, безумием. В отчаянии и в гное.
В жестокости и горе.