Он даже подобрал название для информационного пространства, к которому «подключался» в такие моменты, – корпоративная память. Он считал, что «очень редко удается выдумать что-то действительно оригинальное в бизнес-среде. Большая часть идей, если не все, уже хранятся в каких-то документах или даже в головах людей, которые работают в твоей компании долгие годы. Другими словами, хорошие идеи обобществляются. Они уже есть, они полностью в твоем распоряжении, нужно только их взять. Нужно лишь уметь подключаться к «хранилищу». Для меня это означает: а) надо порыться в файлах; б) уметь слушать людей, которые работают на меня. Они знают гораздо больше, чем мы думаем. Да они даже сами не знают, как много знают, пока их не спросишь!»
Этот руководитель – понял он сам или нет – коснулся глубокой и вместе с тем парадоксальной темы. В то время как большинство людей – чем бы они ни занимались, бизнесом или творчеством, – убеждены, что необходимо постоянно смотреть только вперед, чтобы быть лидером и создавать что-то ценное, этот человек обнаружил, что настоящий секрет креативности в том, чтобы
Из всех видов памяти наибольший интерес для меня представляет родовая память, или память предков. Поэтому мое внимание привлекла статья Сета Майданса, опубликованная в «Нью-Йорк таймс» в марте 2002 года. В ней рассказывалось о камбоджийской танцовщице Сине Кой, о том, какое влияние на нее и ее искусство оказала родина.
Я прекрасно понимаю ее чувства. Однажды в новостях я увидела фотографию некоего артефакта, а именно осколка глиняного сосуда с изображением древнего племени в момент движения (кажется, это наиболее раннее изображение танца). Я испытала потрясение, чуть ли не шок, от узнавания. Я почувствовала, что этот запечатленный в иллюстрации момент пребывал во мне на генетическом уровне, иначе я не начала бы танцевать. Так заговорила память предков. Это не юнгианское вуду, это реальность. Изображение древних танцоров вызвало ощущение дежавю. Практически воспоминания. И я испытала гордость. Если вы когда-либо танцевали в группе, то люди, изображенные на осколке глиняного горшка, – это ваши предки.
Эту идею трудно выразить словами, поскольку память, с которой мы имеем дело, является невербальной и задействует движение. Но я знаю, что в течение рабочего дня у меня возникает много моментов, когда я останавливаюсь и задаю себе вопрос: с чего я взяла, что определенное мое решение, определенный элемент – движение от X к Y, к примеру, – верное? Что заставляет меня думать, что я сделала правильный выбор? Ответ, который я шепотом даю сама себе, звучит просто: «Чувствую, что так должно быть». Отчасти это чувство правоты объясняется и тем, что выбранное движение было подкреплено столетиями практики. Элементы каждого своего танца я черпаю из колодца памяти предков.
В случае с рисунком на глиняном сосуде шок узнавания был настолько сильным, что подвигнул меня на постановку нового танца. Это было так.
Первая мысль, которая пришла на ум при рассмотрении древних фигурок, была о миграции. И я начала размышлять над тем, как рассказать историю переселения людей с одного места на другое. Переселенцы вольны выбирать любое направление, но для американцев с их святой верой в «явное предначертание»[2]
миграция должна происходить с востока на запад. Поэтому движение на запад стало главной метафорой танца: я буду передвигать танцоров через всю сцену с востока на запад (или, по моему определению, слева направо), чтобы публика в буквальном смысле слова видела эту миграцию с одной стороны на другую.Идея миграции повлекла за собой образ людей, оказавшихся в сложной ситуации, как политической, так и экономической. Ведь что ни говори, люди порывают со своими корнями и уезжают далеко, спасаясь от гибели, страданий и угнетения. Мысль об угнетении привела меня к решению использовать блюз в качестве музыкального сопровождения, потому что именно блюз в нашей музыкальной традиции выражает боль и страдание.