Привычное дело

- Иди, Логуля, иди, - сопит он и еле достает ручонками до громадного Рогулиного брюха.

Корова почти не обращает на Ваську внимания.

Короткие Васькины штаны лямками крест-накрест глядят назад портошинками, и от этого Васька похож на зайца.

Полосатая замазанная рубашонка выехала спереди, и на ней, на самом Васькином пузе, болтается орден Славы.

Вышла бабка Евстолья, села доить корову. Катюшка ветками черемухи смахивала с Рогули комаров, и Ваське стало нечего делать. Он схватил сухую ольховую рогатину и вприскок, как на велосипеде, побежал по пыльной дороге.

Орден Славы вместе с лямками крест-накрест занимал все место на Васькином пузе, и Васька, повизгивая от неизвестной даже ему самому радости, самозабвенно потащил по деревне рогатину.

Как раз в это время на соседнее крыльцо вылез хромой после первой германской Куров, долго, минут десять, шел до бревен. Он выставил ногу, обутую в изъеденный молью валенок. Увидел Ваську, поскреб сивую бороденку, не улыбаясь, тоскливо мигая, остановил мальчика:

- Это ты, Гришка? Али Васька? Который, не могу толку дать.

Васька остановился, засмущался, а Куров сказал про рогатину:

- Вроде Васька. Брось, батюшко, патачину-то, долго ли глаз выткнуть.

- Не-е-е!-заулыбался мальчонка.-Я иссо и завтла буду бегать, и вчела буду бегать, и...

- Ну, ну, бегай ежели. Медаль-ту за какие тебе позиции выдали? Больно хорошая медаль-то, носи, носи, батюшко, не теряй.

Васька продолжал свой поход с рогатиной, а старик повернулся к мужикам:

- Пришла Африкановича хозяйка-то?

- Пришла,-сказал Мишка.

- Ну и слава богу. А ты, Петров, стогов семьдесят сегодня, поди-ко, наставил, куды и проценты будешь девать? Придется ишшо двух коров заводить,-сказал Куров серьезно.

- Заливай, заливай! И косим-то еще на силос.

- Да чего, "заливай". Мне заливать нечего, ежели правду говорю. "Заливай"... Какова трава-то ноне?

- А ничего, брат Куров, не наросло, вся пожня как твоя лысина.

Мишка снял картузишко с головы Курова, тюкнул по ней пальцем:

- Ну, вот, гляди, много ли у тебя тут добра? А все оттого, что ты до чужих баб охоч больно.

- Вот прохвост, - не обиделся Куров, - у кого ты эк и молоть научился. Отец, бывало, тележного скрипу боялся, а тебе пальца в рот не клади. Когда жениться-то будешь?

Хоть бы скорее обротала тебя какая-нибудь жандарма.

- А чего мне жениться?

- Да как чего?

- Ну, а чего?

- Да нечего, конечно, дело твое, только без бабы какое дело? Я, бывало, отцу забастовку делал, в работу не пошел из-за этого. До колхозов еще было дело. Поставил я, понимаешь, тогда себе задачу-в лепешку разобьюсь, а плясать научусь к покрову, на игрища стыдно было ходить, плясать спервоначалу не умел. Каждый день на гумно ходил вокруг пестеря плясать. Сперва-то так топал, без толку, а одинова нога за ногу зацепилась и эк ловко выстукалось, что и самому приятно. Только развернулся, пошел эким козырем, а отец как схватит за ухо, он в овине был, подошел сзади да как схватит, ухо у меня так и треснуло. "Чево,-говорит,-дьяволенок, обутку рвешь?"

Вот тут вскорости он меня и женил.

Солнце совсем закатилось за соседнюю деревню. Коров загнали по дворам, только один черно-пестрый Еремихин теленок встал под черемухами, расставив ножки, и замычал на всю деревню.

- Ну чего ревишь, дурак? - Куров погрозил теленку. - Ревить нечево, ежели сыт.

- Пте-пте-пте! Пте-пте-пте, иди сюда, милушко!

Еремиха хочет добром увлечь теленка к дому, теленок взбрыкнул и побежал в другую сторону, а старуха заругалась:

- Прохвост, дьяволенок, шпана, ох уж я тебе и нахлещу, ох и нахлещу, я ведь уже не молоденькая бегать-то за тобой. Пте-пте-пте!..

Мужики с истинной заинтересованностью слушали, как Еремиха ругает теленка, пока из проулка не появился другой старик, Федор,-ровесник Курова по годам, но здоровьем намного хуже. Он держал на плече уду, в руке ведерко из консервной банки и спичечный коробок с червяками.

- Опеть, Федор, всю мою рыбу выудил. От прохвост!

Ходит кажин день, как на принудиловку, - сказал Куров, - и все под моей загородой удит.

- Какое под твоей. - Федор положил уду и тоже присел на бревна. - В Подозерках нынче удил, да не клюет. Мишка взял ведерко и заглянул в него. Одинединственный окунь сантиметров на десять длиной, скрючившись, лежал на дне. Куров тоже заглянул:

- Добро, добро, Федор, поудил. Ишь какой окунище.

Наверное, без очереди клюнул. А что, Федор, там не ревит моя-то рыба, не слыхал в Подозерках-то?

- Как, чудак, не ревит, голосом ревит.

С минуту все четверо молчали.

- На блесну не пробовал?-спросил Мишка.

- Что ты, чудак, какая блесна, ежели я и через канаву по-пластунски перебираюсь. Вот у меня когда ноги были хорошие, так я все с блесной ходил. А рыба и в мирное время в ходу, понимаешь, была. Раз иду по реке, веду блесну, шагов десять пройдешь-и щука, иду и выкидываю, как поленья; штук пять за полчаса навыкидывал, а Палашка Верхушина за водой идет.