Привычное дело

Разъерепенился Мишка, начал за ребятишками бегать: "Вы картину из кабины уперли! Я вам все ноги переломаю, ежели не представите. Вы взяли?" Ребятишки перепугались, кричат: "Не мы, дядя Миша, не мы!"-"А кто?"

И тут Мишке рассказали, что картину еще утром Дашка из кабины вытащила и сожгла в печи и что все видели, как она эту картину со стекла сдирала и в кабину сама лазала, а Митька говорит, это она от ревности сделала, а Мишка раз в кабину и на тракторе к Дашкиной бане. Подъехал к самому предбаннику, кричит: "Где картина?" И газует, чтобы Дашка выглянула, а Дашка не выглядывает, тогда Мишка развернулся и на баню трактором, хотел спихнуть баню прямо в речку. Митька хохочет, а Мишка баню с молодой женой в реку трактором спихивает. Дашка выскочила из бани голая, веником закрывается, ревет на всю деревню и Мишку ругает, а Мишка, видать, увидел ее голую и одумался, но баня была на метр с места сдвинута, и каменка развалилась.

Иван Африканович увел Митьку домой и, чем дело кончилось, не знал, только на другой день - бах! - приезжает тот уполномоченный и с участковым милиционером, и в деревне пошел разговор, что Мишке с Митькой дадут теперь по десять суток за мелкое хулиганство, а Дашка уполномоченного уговаривает, чтобы не делал ничего, а уполномоченный зря, что ли, милицию вызывал? В придачу Мишка своротил у трактора обе фары, радиатор испортил, а уполномоченный и Митьку еще с того разу запомнил. Ну беда, у Ивана Африкановича заболела душа. Совсем стало не по себе, когда взяли двух понятых и пошли начальники к этой проклятой бане. Они обошли ее кругом баня была сдвинута не на метр, а на восемьдесят сантиметров, все вымеряли, заходят вовнутрь... Дашка ни жива ни мертва рядом стоит, руки дрожат, вот-вот завоет.

"А это что такое?-спрашивают.-Откуда у вас это сено?"

Весь чердачок бани был забит сеном, и уполномоченный поглядел на Дашку: "Я вас спрашиваю!" - "Из загороды...

Свое загородное..."-"Какое же загородное, если у вас еще и загорода не кошена!" А Дашка как заревет.

Уполномоченный послал кого-то, чтобы сбегали в контору за председателем, председатель приехал, нашли бригадира. Дело привычное. И вот проклятая баня навела начальство на мысль проверить у всех. До вечера ходили по баням, по дворам, описывали сено, дошла очередь и до Ивана Африкановича...

И загремел Митька вместе с Мишкой в районную милицию. Уже не за баню, а за сено. Иван Африканович только успел свозить сено со своей повети на колхозную ферму, слышит, теща Евстолья причитает, ребятишки в избе ревут, корова стоит у крыльца недоена и тоже трубит, просит доиться, а Катерины нет, и Митьку вызвала милиция.

5. НА ВСЮ КАТУШКУ

Два дня Иван Африканович ходил как в тумане-от Митьки ни слуху ни духу. Мишки тоже не было, боком вышло ребятам лесное сено. "Посадят, дадут по году обоим",-думал Иван Африканович, и душа болела у него больше и больше, не мог найти себе места. На третий день Иван Африканович не утерпел, поехал в район. Взял передачу для Митьки (Евстолья положила в сумку пирог с рыбой и полдесятка яиц) и поехал.

Машина грузотакси хлопала на ветру брезентовым верхом. Ездока летом хоть отбавляй, кузов набит битком.

Иван Африканович проголосовал. Шофер был обязан остановиться, поскольку возил людей специально, а в кузове зашумели как в улье:

- Некуда, некуда!

- Одного-то можно.

- Ежели не из всего лесу, дак войдет, а то некуда!

Иван Африканович еле втиснулся. Поехали. И сразу все успокоились, доверительные разговоры огоньками зашаялись в трех местах. Машину сильно тряхнуло, и места сразу стало больше.

- Пузотряси, а не грузотакси.

- Ой, ой, варенье-то потекло!

- Ты бы, бабушка, шла сюда, тут лучше тебе будет.

- Ну и ну, пьяный, что ли, он?

- А я так скажу, что ежели у шофера дорога в глазах двоится, так это хуже всего, обязательно перекувырнемся.

А лучше, ежели у него три дороги в глазах, чтобы по середней ехать.

- Отсохни у тебя язык.

- Право, лучше.

Проехали две деревни, в третьей опять остановка. Две девушки-отпускницы торопливо целовались с плачущими матерями. Из машины глядели, как они прощаются.

- Хватит вроде бы целоваться-то,-сказал тот же дядька, который рассудил насчет тройной дороги.-Вот меня так давно уж никто не целовал.

- Поди слезь, да и тоже...

- Зубы, брат, худые. Да и баба у меня... Такая стала злая, не знаю, кто ее, такую сотону, и родил.

- Теща же и родила, - заметил кто-то.

- Одна была-то?

- Баба-то? Одна. Да и с той греха не оберешься, вся моя комиссия, видать, кончилась, устарел. А теперь поди возьми ее в руки, ежели все законы на бабской стороне, все точки-запятые. Нет, брат, я и с одной маюсь тепериче.

- А вот, говорят, у иранского прынца двести штук, дак тут-то как?

- Да ну?

- Точно.

- Его, наверно, и кормят зато. Не выпивает? ...Иван Африканович в обычное время обязательно бы включился в разговор, но сегодня ему было не до иранского "прынца".