Привычное дело

Иван Африканович отмахнулся и взялся за лопату, а Митька отнял у него эту лопату и опять:

— Ты меня послушай. Сена у тебя пшик, с одной загороды, так? Так! Рыба да охота тоже не доход, так? Так!

А в Заполярье ты полтораста рублей левой ногой заработаешь. Ну, а с документами на меня положись. В тех местах законы не писаны. Теперь за деньги все можно сделать. Вон живых баб на ночь покупают, купим и паспорт.

— Иди ты… покупщик! — огрызнулся Иван Африканович. — Привыкли все покупать, все у тебя стало продажное. А ежели мне не надо продажного? Ежели я непокупного хочу?

Иван Африканович даже сам удивился, откуда взялась какая-то злость в душе. Никогда он с Митькой не ругался.

А Митька не обращал внимания на эту злость и все говорил, и получалось так, что прав он, а не Иван Африканович, и от этого Ивану Африкановичу было еще обидней.

— Непокупного он захотел! — Митька вдавил окурок в чистую влажную землю. — Ну и давай! Вот сена ты накосил непокупного. Тебе хоть за косьбу заплатили? Гы!

Смех на палочке. У тебя и сейчас одни ребятишки непокупные, хрен моржовый.

— Оно верно. Все покупное стало. Дошло… Только я, Митя, никуда с тобой не поеду. Жила не та стала.

— Да почему не та? Ты же и плотник, и печник, и ведра вон гнешь.

— Гну. А на чужой стороне меня самого это… в дугу.

— А-а, ну тебя!

Митька плюнул и ушел. Но не отступился, мазурик, и вечером опять пристал как банный лист к заднице, и у Ивана Африкановича что-то надломилось, треснуло в сердце, не стал спать по ночам.

Куда ни кинь, везде клин, все выходило по-Митькиному.

Задумал, затужил, будто задолжал кому, а долг не отдал.

Будто потерялось в жизни что-то самое нужное, без чего жить нельзя и что теперь вроде бы и не нужным стало, а глупым и пустым, даже обманным оказалось.

По вечерам они скрывались от баб у реки за кустами и курили. Иван Африканович весь прокоптел даже и больше молчал, а Митька агитировал его и тоже все дымил в горячке.

— Вот ты, Африканович, говоришь-город как нетопленная печь, не греет, не тешит. А тут у тебя греет?

Тешит?

— Тут, Митя, тоже не греет. Дело привычное.

— Ну вот.

— Только ведь я уже не молоденький вроде по баракамто сшиваться.

— Первое время, может, и по баракам. Так ведь ты живой человек, мы ж не будем сложа руки сидеть, а будем дела делать.

— Это какие дела? Вроде таких, когда баб-то на ночь покупают? — съязвил Иван Африканович, а Митька рассердился взаправду.

— Вот прицепился к слову! Да что я тебе, худа хочу, что ли?

— Какое худа, знаю, что не худа. Только ты и сам, может, не знаешь, где мое худо, где добро.

— У всех людей и худо и добро одни и те же!

— Разные, паря.

— Хм…

И вот однажды Митька закусил губу, — видать, лопнуло у него терпенье.

— Ну и х… с тобой! Вкалывай тут! За так. Добрё-худё!

Митька вытянул губы, передразнивая Ивана Африкановича.

— Ты хоть бы о ребятах подумал, деятель! Ты думаешь, они тебя добром помянут, ежели ты их в колхозе оставишь, когда это… в Могилевскую-то?

Иван Африканович побледнел, засуетился, этот Митькин довод подействовал сильнее всех других. А Митька, видя, что зять уступает и сейчас вовсе сдастся, старался закрепить победу:

— Бабам скажем, что временно, недели на три. Слышь?..

А сейчас пойдем, пиши заявление на правление колхоза.

Дадут справку, так дадут, а не дадут, так в рыло не поддадут. Уедем и так.

Иван Африканович почувствовал, как где-то под ложечкой сладко, как в юности перед дракой, защемилась тревога. А вечером, после очередного разговора, вдруг сразу отчаянная решимость преобразила Ивана Африкановича, он подошел к шкапу, вынул трешник и подал Митьке:

— Беги!

Митька отмахнулся, говоря:

— Что у меня, нет, что ли? Спрячь, не показывай.

— А я говорю, беги! — Иван Африканович так страшно, так небывало взглянул, что Митька заткнулся, взял деньги и пошел за водкой.

А Иван Африканович сел писать заявление на справку.

Правление в колхозе собиралось чуть ли не каждую неделю, и ждать пришлось недолго. В новой еловой конторе, в председательской половине, собрались правленцы, приглашенные и просители ждали кто на крыльце, кто у счетоводов. Подходили еще.

— Мужиков-то, мужиков-то, как у конторы!

— Сидим ждем у моря погоды.

— Возьми да походи.

— Мне ходить нечего, я не начальство.

— Оно конешно.

— Ночевали здорово! — сказал Иван Африканович.

— Ивану Африкановичу наше с кисточкой.

— Нынче палку брось наугад, как раз в начальника попадешь.

— Иначе-то, вишь, нельзя.

— Почему?

— А потому, что борьба с вином.

— Здря.

— Чего здря?

— Да эта… борьба-та.

— С вином-то?

— Ну.

— Оно конешно, не углядишь. Вон я вчера иду, а Юрко сосновский пьяный идет и вот хохочет, вот заливается.

«Чего, — говорю, — тебе весело стало?» А он хохочет. «Я, — говорит, — выпил, вот и хохочу. А что, — говорит, — ты мне хохотать запретишь? Не запретишь». Я говорю: «Ты трезвый-то больше в землю быком глядишь, слова от тебя не учуешь». — «А мы, — говорит, — и в коммунизм пьяненькие зайдем». Я говорю: «Куда тебя в коммунизм, такого теплого». — «А что, негож?» Это он кричит, а сам на меня. Ну, я от его задом да боком, думаю, отряховку даст ни за что ни про что.

— Здря.

— Чего?

— Да задом-то.

— Ну?