Приз

«От вдовы Драконова», — хотел сказать Арсеньев, но вместо этого скромно сообщил:

— Из прессы.

— Нельзя ли точнее? Издание, дата.

— Ну, с ходу, я не вспомню. Если вас это так интересует, постараюсь уточнить.

— Да уж, пожалуйста, — кивнул Приз, — меня это чрезвычайно интересует. Дядя был для меня как родной отец, и я не хочу, чтобы поганили его память.

— Почему обязательно «поганили»? — удивился Арсеньев. — Разве плохо, когда выходит книга мемуаров?

— Мой дядя ничего не писал и писать не собирался, — сообщил Приз и ответил лучезарной улыбкой на чье-то приветствие.

— Сам не собирался, однако мог наговорить что-то на диктофон или просто рассказать. Он ведь был знаком с Драконовым? Или нет?

— Нет.

— Вы в этом абсолютно уверены?

— Абсолютно.

— Но вы же не могли знать всех знакомых вашего дяди, всех до одного?

— Разумеется, всех — не мог. Но я достаточно хорошо знал своего дядю, и у меня есть очень серьезные основания утверждать, что с Драконовым он знаком не был. То есть, возможно, где-то они встречались. Дядя любил ужинать в ресторане Дома литераторов. Однако ни при каких обстоятельствах он не мог обратиться с подобной просьбой к Драконову.

— Почему?

— Потому, — Приз понизил голос и заговорил хриплым, нервным шепотом, — потому, что, если бы дяде Жоре и пришла в голову идея о мемуарах, он обратился бы к какому-нибудь другому писателю. Вам ясно?

— Не совсем.

— Мой дядя, генерал Георгий Федорович Колпаков, герой Советского Союза, был русским офицером. Он кровь проливал за русскую землю. И если бы решил оставить после себя книгу воспоминаний, то на роль литературного обработчика пригласил бы русского писателя, а не Льва Абрамовича Драконова.

Приз ужасно возбудился. Изо рта полетела слюна. Выпалив все это, он сделал многозначительную паузу, глаза стали выпуклыми и блестящими, он смотрел на Арсеньева так, словно ждал аплодисментов.

Арсеньев неуверенно кивнул. Он не знал, что сказать. Генерал Колпаков был антисемитом. Это ничего не доказывает и не имеет прямого отношения к делу. Его племянник тоже антисемит. Правда, не афиширует этой своей проблемы. Наоборот, молодой политик Владимир Приз без конца повторяет, что все люди братья.

— А вы? — внезапно спросил Арсеньев. — Если бы вы вдруг решили издать книгу о себе, для вас имела бы значение национальность литературного обработчика?

Приз покраснел. Но не от неловкости, а от злости.

— Я пока не собираюсь писать мемуары. Я еще не в том возрасте, чтобы думать о мемуарах.

— Итак, если я вас правильно понял, ваш дядя не был знаком с убитым Драконовым Львом Абрамовичем, — уточнил Арсеньев после короткой паузы.

— Нет! — Приз оскалился и посмотрел на часы.

— И ни о какой совместной работе над книгой воспоминаний речи быть не может?

— Нет!

— Ну что ж, спасибо. Было приятно познакомиться.

Рукопожатие Приза оказалось таким влажным, что хотелось вымыть руки.

* * *

Никому на лапу в больнице давать не пришлось. Единственный охранник, дремавший у входа, ничего не спросил. В справочной объяснили, на каком этаже, в какой палате лежит обожженная девочка, которую сегодня снимало телевидение. Пришлось долго плутать по старому зданию, подниматься и спускаться по лестницам.

— Вот так кто угодно может войти, — сказал Дмитриев.

Бокс находился в тупике, в глухом конце короткого широкого коридора. Там дрожал слабый голубой свет. Вокруг ни души. Маша осторожно приоткрыла дверь.

Это была совсем маленькая комната, такая маленькая, что из-за высоченного потолка казалась колодцем. Окно выходило в больничный сквер и было забрано решеткой. На койке спала девочка. Кисти рук перебинтованы, к локтевому сгибу тянулась трубка капельницы.

Дмитриев застыл в дверном проеме и шепотом, еле слышно, позвал:

— Васюша!

Девочка не шелохнулась. Маша шагнула к койке. В голубом слабом свете лицо Василисы казалось прозрачным. Влажные темные ресницы едва заметно вздрагивали, под веками двигались глазные яблоки. Бледные потрескавшиеся губы были приоткрыты. Ей снилось что-то, она тяжело, часто дышала.

— Ну что же вы, Сергей Павлович, подойдите к ней, — прошептала Маша.

— Она спит.

— Все равно подойдите. А я пока найду кого-нибудь: дежурного врача, сестру.

— Нет! Постойте! — он приложил палец к губам, поманил Машу к себе и шепотом, на ухо попросил: — Понюхайте меня и скажите, перегаром не пахнет? Я много выпил там, в «Останкино», перед эфиром. Вася с детства ненавидит запах перегара.

— Нет. Не пахнет.

— Вы уверены? — он вздохнул, покосился на спящую девочку, пошевелил бровями, тревожно размышляя о чем-то, и прошептал: — А вдруг она меня вообще не узнает? У нее ведь шок.

— Перестаньте. Сейчас я сама ее разбужу.

— А вдруг мне не поверят, что я — ее родной дед? Она ведь не может говорить, как она им подтвердит?

Пока они шептались, в коридоре послышались шаги. Кто-то приближался к боксу, и через минуту за приоткрытой дверью возникла высокая фигура в зеленом халате. Волосы убраны под шапочку, лицо закрыто марлевой маской. Маша не поняла, кто это, мужчина или здоровенная плечистая женщина. Фигура всего на миг остановилась перед дверью и тут же исчезла.