Приз

Дождь превратился в ливень, однако ноги как будто приросли к земле. Насте стало совестно и жалко оставлять одинокого ребенка ночью, на кладбище, в грозу. Кто бы ни была эта девочка, побирушка, воровка, все равно человек, к тому же маленький и беспомощный.

— Идти можешь? — крикнула Настя сквозь шум ливня.

Девочка опять не ответила. Голова ее свесилась на грудь, волосы закрыли лицо.

— Ты глухонемая? — спросила Настя, опять присев перед ней на корточки и пытаясь подробней разглядеть ее лицо в темноте.

Девочка открыла рот, поднесла руку к горлу и помотала головой.

— Нет? Не глухонемая, но говорить не можешь? Что-то с горлом?

Девочка кивнула.

Анастасия Игнатьевна хотела поднять ее и, прикоснувшись, почувствовала, какая она горячая. У ребенка был жар, не меньше тридцати девяти. Настя профессиональным движением нащупала пульс на мокром тонком запястье. Он был частый и слабый. Ни о чем больше не рассуждая, она побежала к небольшой кособокой избе, в которой когда-то жил кладбищенский сторож, а теперь хранилась всякая хозяйственная утварь. Дверь была заперта на замок, ключ прятали в дранке, в широкой щели между бревнами. Через пять минут Анастасия Игнатьевна вернулась, с трудом катя по мокрой траве старую, но крепенькую тачку с двумя оглоблями.

— Ну, давай, помогай мне, не отключайся! — приказала Настя, усаживая ее в тачку. Девочка оказалась совсем легкой.

Вниз с пригорка, потом через поле, но не по размякшему суглинку дороги, а рядом, по траве, Анастасия Игнатьевна волокла тачку. Иногда она останавливалась, чтобы перевести дух, поправляла мокрые волосы, вытирала лицо отжатым платком.

Ливень кончился, ветер отогнал тучу, открылась гигантская, расплывчатая, матово-розовая луна. Дышать стало значительно легче.

— В избу сама войдешь? — спросила Настя у крыльца и легонько похлопала девочку по мокрым щекам. — Давай, миленькая, очнись, и ножками, потихонечку. Как тебя зовут?

Девочка помотала головой и опять поднесла руку к горлу. Настя подняла ее и втащила в избу. Едва они оказались в сенях, сам собой вспыхнул свет и заработал телевизор. Не обращая внимания на рекламные рулады, Анастасия Игнатьевна усадила свою гостью на сундук. Девочка была босая. Ее одежда, джинсы и футболка, пропиталась грязью и порвалась.

По телевизору шли новости. Рассказывали о пожарах. Горели торфяники, с вертолетов их пытались заливать водой. Настя услышала краем уха, что в двадцати километрах от поселка Первушино горит лес. Очаг возгорания находится на территории бывшего пионерского лагеря «Маяк». Первушино было совсем близко от Кисловки, а пионерлагерь и того ближе, если идти лесом, по берегу реки, можно дойти часа за четыре. В пионерлагере четверть века назад, три лета подряд Настя работала медсестрой. Теперь там ничего нет, кроме ржавого забора и заброшенных, сгнивших деревянных корпусов.

— Скажите, а там могут находиться люди? Например, рыбаки, грибники, туристы? — спрашивал на экране корреспондент у какого-то ответственного чина.

— Это практически исключено, — отвечал чин, — там нет грибов, почва болотистая. Рядом протекает река Кубрь, но рыбы в ней давно не водится. И туристам там тоже, в общем, делать нечего.

— Но высказывалась версия, что лес мог загореться от незатушенного костра, а потом уже вспыхнули корпуса лагеря.

— Это всего лишь версия. Мы пока пытаемся ликвидировать огонь с вертолета. Добраться туда по земле невозможно. На сегодня наша главная задача, чтобы пламя не перекинулось дальше, к жилым поселкам.

Анастасия Игнатьевна почти не слышала, что говорили по телевизору. Она смотрела на страшные ожоговые пузыри, которыми были покрыты ноги и руки девочки. Длинные темные волосы опалены, но не слишком. Лицо не пострадало, если не считать ссадину на щеке, под слоем грязи. Но руки и ноги были в ужасном состоянии. Непонятно, как она могла идти с такими ожогами на ступнях. Но ведь не с неба же она свалилась.

На среднем пальце правой руки Настя увидела странный перстень, вроде бы старинный, из белого металла, массивный, похожий на мужской, без камня, но с печаткой, с полустертой гравировкой. Обожженные пальцы распухли, снять его было невозможно.

— Ой, Господи, как же больно тебе, миленькая, — прошептала Анастасия Игнатьевна и принялась за дело.

Одежду пришлось разрезать, чтобы не содрать пузыри. На теле ожогов не оказалось. Девочка была худая, как дистрофик. На шее висел золотой православный крестик, в ушах маленькие золотые сережки.

— Нет, ты не бездомная побирушка, — бормотала Настя, — что же с тобой случилось? Ожоги сильные, второй степени, но поверхность небольшая, только стопы и кисти. А температура отчего? Ведь не меньше тридцати восьми. На вот, выпей, — она бросила в кружку таблетку парацетамола. — Глотать можешь?

Девочка пила с жадностью, но глотать ей было трудно. Анастасия Игнатьевна приготовила слабый раствор марганцовки, достала упаковку стерильных салфеток, фурацилиновую мазь.

— Как же тебя зовут?

Девочка помотала головой, мучительно сморщилась, сглотнула, открыла рот. Глаза ее наполнились слезами.