Признание. Стихи

Твоя годовщина, товарищ Степанов,
Отмечается в тишине.
Сегодня, небритый, от горя пьяный,
Лежу у моря, постлав шинель.

Все пьют тут просто — и я без тостов

Глотаю желтый коньяк в тоске,
Черчу госпитальной тяжелой тростью
«Сорокапятку» на песке.

Сейчас ударит сквозь репродуктор

«Вечною славою» Левитан.
Над черной феодосийской бухтой
Четыре дня висит туман.

На контуры воспоминаний вначале

Я нанесу Уральский хребет.
Не там ли «нулевкой» нас обкорнали,
По норме девятой сварили обед?

Не там ли морозим щеки на тактике,

Не там ли пристреливаем репера
И вместе сидим на «губе»? И так-таки
Утром однажды приходит: «Пора».

Свежей кирзой запахнет в каптерке.

Сорок курсантов, сорок мужчин
Погоны нацепят на гимнастерки —
Дорого стоящий первый чин…

И ты усмехнешься мне: «Ясно-понятно,

Фронт — не миниатюр-полигон».
Младшие новенькие лейтенанты,
Вместе влезаем в телячий вагон.

И он сотрясается той же песней,

Какой нас год донимал старшина.
Армянские анекдоты под Пензой
Сменяют дебаты про ордена.

Еще наши груди таких не знали.

Лишь Васька Цурюпа, балтийский бес,
Отвинчивает с гимнастерки «Знамя»,
Мелком и суконкой наводит блеск.

В артиллерийских отделах кадров

Растут анкетные холмы.
С пустой кобурою и чистой картой
В свои батареи приходим мы.

Мы наступаем Манштейну на пятки,

И, педантичны, как «ундервуд»,
Щелкают наши «сорокапятки»,
Что «прощай, Родина» в шутку зовут…

Тогда-то на эти координаты,

На этих юных, стойких орлят
Спускают приземистых «фердинандов» —
Надежду и копию фатерланд.

Самоуверенны, методичны —

Единый стиль и один резонанс, —
Железная смертная мелодичность
С холмов накатывает на нас.

И понял я: все дорогие останки,

Родина, долг, офицерская честь, —
Сошлись в этом сером тулове танка,
Пойманном на прицеле шесть…
……………

Неделю спустя, в бреду, в медсанбате,

Закованный в гипс, почти как в скафандр,
В припадке лирических отсебятин
Я требовал коньяку и «гаван».

И только в лазоревом лазарете

Прошу сестру присесть на кровать.
И начинаю подробности эти
Штабистским слогом ей диктовать.

О нет, никогда таким жалким и скудным

Еще не казался мне мой словарь.
Я помню: в эти слепые секунды
Я горько жалел, что я бездарь.

Но все-таки я дописал твоей маме,

Чей адрес меж карточек двух актрис
Нашел я в кровавом твоем кармане,
В памятке «Помни, артиллерист».

Но где-то, Валя, на белом свете,

Охрипши, оглохши, идут в поход
Младшие лейтенанты эти —
Тридцать восьмой курсантский взвод.

Россию стянули струпья курганов,

Европа гуляет в ночных кабаре —
Лежат лейтенанты, лежат капитаны
В ржавчине звездочек и кубарей…

Сидят писаря, слюнят конверты

(Цензура тактично не ставит штамп),
И треугольные вороны смерти
Слетаются на городской почтамт.

И почтальонши в заиндевелых,

В толстых варежках поскорей
Суют их в руки остолбенелых
И непрощающих матерей.

И матери рвут со стены иконы,

И горькую черную чарку пьют,
И бьют себя в чахлую грудь, и драконом
Ошеломленного бога зовут.

Один заступник у их обиды —

Это «эрэсов»[2] литой огонь!
Богиня возмездия Немезида
Еще не сняла полевых погон…