Признание в любви: русская традиция

Алексей Толстой, в целом находясь в русле очень традиционного архетипа, добавляет финальную нотку доосмысления понятия: он овеществляет любовь, делает из нее сакральное живое существо, продолжая предложенную у Горького тему антропоморфной любви.

Горький «Варвары»:

Анна. Моя любовь – маленькая, но она мучает меня… нет, не уходи!.. Мне стыдно, что моя любовь такая… Сначала мне было обидно, больно… я думала о смерти, когда уехала.

Алексей Толстой «Хождение по мукам»:

– Ну конечно, Дарья Дмитриевна, конечно… «Будьте, как дети». Обман в том, что я не верю ничему этому. Но – «будьте так же, как змеи». А как это соединить? Что нужно для этого? Говорят, соединяет любовь? А вы как думаете?

– Не знаю. Ничего не думаю.

– Из каких она приходит пространств? Как ее заманить? Каким словом заклясть? Лечь в пыли и взывать: о Господи, пошли на меня любовь!.. – Он негромко засмеялся, показав зубы.

Это же очеловечивание самой любви неожиданно-ожиданно подхватывается Булгаковым в «Мастере и Маргарите»:

Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!

Пастернак в «Докторе Живаго» оттачивает грань, заданную Лермонтовым в «Демоне» и Тургеневым в «Накануне». Женщина не просто отдых для воина (как считал Ницше), она награда лучшему из демонов или героев, и здесь нельзя ревновать, а надо уступать. Такой взгляд, по-моему, есть скрещивание библейского смирения и языческого преклонения перед демоническим. При опоре на эти две точки такое развитие концепции любви кажется вполне устойчивым. Глядите:

«Если бы близкий по духу и пользующийся моей любовью человек полюбил ту же женщину, что и я, у меня было бы чувство печального братства с ним, а не спора и тяжбы. Я бы, конечно, ни минуты не мог делиться с ним предметом моего обожания. Но я бы отступил с чувством совсем другого страдания, чем ревность, не таким дымящимся и кровавым. То же самое случилось бы у меня при столкновении с художником, который покорил бы меня превосходством своих сил в сходных со мною работах. Я, наверное, отказался бы от своих поисков, повторяющих его попытки, победившие меня».

Все это и есть любовь. По сегодняшний день. Но не только это.

Вслед за Толстым и его видением, выраженным в «Войне и мире», Горький в «Жизни Клима Самгина» обнажает иную сущность любви – она происходит не между некими бесполыми сущностями, так сказать героями, имеющими ворох идей вместо головы, и совершенно лишенными «низа», а между мужчинами и женщинами. Впервые этого обстоятельства элегантно коснулся Тургенев в «Отцах и детях», затем Толстой, уже навсегда проложив эти рельсы среди холмов и равнин русской любовной темы, столь хорошо знакомой европейцам или индусам еще со времен Камасутры.

Толстой «Война и мир»:

«Она оглянулась, взглянула прямо на него, блестя черными глазами, и улыбнулась.

– Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? – как будто сказала Элен. – Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может принадлежать всякому, и вам даже», – сказал ее взгляд. И в ту же минуту Пьер почувствовал, что Элен не только могла, но должна быть его женою, что это не может быть иначе».

Это уже современная риторика. Мужчина, желая получить от женщины близость, говорит ей, что очарован, иначе говоря, рассказывает ей о ее красоте. «У тебя такие красивые глаза, – говорит он, – такая шея, такая волшебная линия губ». И дальше поцелуй. Прямо в эту линию.

А вот и цитата из «Жизни Клима Самгина» Горького:

«Его волновал вопрос: почему он не может испытать ощущений Варвары? Почему не может перенести в себя радость женщины, – радость, которой он же насытил ее? Гордясь тем, что вызвал такую любовь, Самгин находил, что ночами он получает за это меньше, чем заслужил. Однажды он сказал Варваре:

– Любовь была бы совершенней, богаче, если б мужчина чувствовал одновременно и за себя и за женщину, если б то, что он дает женщине, отражалось в нем».

Это еще очень романтическая подача темы половой любви. Мозолистая рука пролетариата пообтрепала эту романтику, в попытке победить старую любовную риторику. Но в отсутствии новой риторики советская прозаическая литература десять лет молчала о любви, ее герои ковали и тачали, отрицая любовь как буржуазный пережиток, а признание в ней – как мещанскую привычку. Чем помешал им Господь Бог – понятно, это конкуренция, но чем им не угодила любовь?