Признание в любви: русская традиция

Из этой предпосылки многое следует. В течение последующих ста лет полностью оформляется представление, что любовь – это план, и план, сводящийся не обязательно к спасению гения или получения бессмертия через героя. Это может быть план (реализация возможности), связанный с процветанием, продолжением рода, а может быть план, связанный с умножением усилий супруга, когда жена помогает ему в его делах. В пределе своего развития эта тема выглядит так, как она представлена у Арбузова в «Тане»:

Герман. А ты… ты не жалеешь, что бросила институт? Этой весной ты была бы уже врачом: ведь тебе оставался всего год до выпуска.

Таня. Ну вот, опять! Ты никогда не должен говорить мне этого… Ведь я люблю тебя, а любить – значит забыть себя, забыть ради любимого. Целые ночи я готова сидеть над твоими чертежами, потому что твои работы стали моими, потому что ты – это я.

Герман. Но ведь не можешь ты вечно жить моей жизнью. Пойми, это скучно, Таня!

Таня. Скучно? Кому?

Слово «любовь» наделяется особенной, волшебной силой. Произнесение его командует второй половине: «Действуй!», означает принятие на себя обязательства, констатирует изменение реальности. Вот что Толстой пишет про Анну Каренину, словно мукой своей и жертвой давшей родиться на свет самому этому развитому, сложному и противоречивому понятию. «На мгновенье лицо ее опустилось, и потухла насмешливая искра во взгляде; но слово «люблю» опять возмутило ее. Она подумала: «Любит? Разве он может любить? Если б он не слыхал, что бывает любовь, он никогда и не употреблял бы этого слова. Он и не знает, что такое любовь».

При этом у Толстого вместе с развитием понятия любовь постоянно повторяются традиционные стереотипы. Вот посмотрите на такую фразу из «Анны Карениной»: «Он не понимал, что его жалость к ней раздражала ее. Она видела в нем к себе сожаленье, но не любовь». Что раздражало Анну? То, что проявляющий к ней жалость Вронский узурпирует отнюдь не свою функцию. Это для женщины жалеть – значит любить, а для мужчины актуален совершенно иной стереотип. Или такая фраза Вронского: «Вы ничего не сказали; положим, я ничего не требую, – говорил он, – но вы знаете, что не дружба мне нужна, мне возможно одно счастье в жизни, это слово, которого вы так не любите… да, любовь…»

Отчего его не устаивает дружба? Оттого, что дружба – это вообще не о том. Как очки и шляпа – хоть и находятся они на одном лице, да для совершенно разного предназначены. Дружба – это аналог «любви брата», которая никогда не даст (не должна дать) слияния в одно, ведь брат с сестрой от такого слияния оба и родились, чтобы дальше расщепиться, пойти каждый своей дорогой.

Вслед за Толстым другие русские писатели прямо и косвенно развивают понятие любви. Достоевский в «Братьях Карамазовых» вносит в него свою «мучающую и мучительную лепту»:

«Но, господа, эта женщина – царица души моей! О, позвольте мне это сказать, это-то я уж вам открою… Я ведь вижу же, что я с благороднейшими людьми: это свет, это святыня моя, и если б вы только знали! Слышали ее крики: «С тобой хоть на казнь!» А что я ей дал, я, нищий, голяк, за что такая любовь ко мне, стою ли я, неуклюжая, позорная тварь и с позорным лицом, такой любви, чтоб со мной ей в каторгу идти? За меня в ногах у вас давеча валялась, она, гордая и ни в чем не повинная!»

Нет унижения в любви, утверждает Достоевский, грешница Мария Магдалина разве не достойна была любви, разве Господь не любил и не прощал своих грешниц, разве падшие не высоки, а любовь не находится на вершине всех вершин?

Точно в эту же тему, определяясь с понятием любви, попадает и Пастернак в «Докторе Живаго». Герой говорит Ларе:

«Я думаю, я не любил бы тебя так сильно, если бы тебе не на что было жаловаться и не о чем сожалеть. Я не люблю правых, не падавших, не оступавшихся. Их добродетель мертва и малоценна. Красота жизни не открывалась им».

О чем это? Это христианская многосложность и страдательность приходит в изначально европеизированную любовную риторику. Это вечные многомерные поддавки «полюбите нас черненькими, беленькими нас всякий полюбит» или «что толку полюбить друга, а вот попробуй полюбить врага своего». Есть ли в этом любовном представлении новизна? Конечно. Причем новизна очень русская. Особенная русская страдательность, мученичество, высокое смирение со страданием после Достоевского и Пастернака пришли в русскую трактовку любви. Через любовь можно пострадать и приблизиться к Богу. «Чем ночь темней, тем ярче звезды, Чем глубже скорбь, тем ближе Бог…». И конечно же, уже знаменитое, описанное ранее «любить – значит жалеть».

Вот пример из «Идиота»:

– Зачем ты это прибавил? И вот опять раздражился, – сказал князь, дивясь на Рогожина.

– Да уж тут, брат, не нашего мнения спрашивают, – отвечал тот, – тут без нас положили. Мы вот и любим тоже порозну, во всем то есть разница, – продолжал он тихо и помолчав. – Ты вот жалостью, говоришь, ее любишь.

Вот отражение этой страдательности и муки, начатой Достоевским, в припеве к известной рэперской песне группы «Дискотека Авария»: