Признание в любви: русская традиция

«В своем дневнике, если я отваживаюсь заглянуть туда, я обнаруживаю короткие радостные записи, что я делал с ней любовь четыре раза, или два, или один. Но она все более и более наглела, и постепенно наши «соития», – иного слова не подберешь, именно соития – так они были торжественны для меня – стали очень редкими. …Я бродил в сумерках своего подсознания, мастурбировал по ночам в ванной комнате, надев ее, только что пришедшей и уже спящей, еще теплые колготки и трусики, часто и то и другое было в пятнах спермы, чужой, разумеется, и хотел я одного только счастья, – выебать свою собственную жену».

От этого же корня вырос и Сорокин, но с одним существенным «но». Его литература, столь классическая по форме, является отрицанием классики, а, следовательно, и отрицанием любовного мифа как такового. Его тексты кажутся классической литературой, подделываются под нее, но, имитируя форму, постоянно дают сбой в точках опоры.

«Тринадцатая любовь Марины»:

– Сногсшибательно… – пробормотал Валентин, разглядывая свой лежащий на животе и достающий до пупка пенис.

– Доволен… – утвердительно спросила Марина, целуя его в абсолютно седой висок.

– Ты профессиональная гетера, я это уже говорил, – устало выдохнул он и, откинувшись, накрыл ее потяжелевшей рукой. – Beati possidentes…

Лицо его порозовело, губы снова стали надменно-чувственными. Марина лежала, прижавшись к его мерно вздымающейся груди, глядя, как вянет на мраморном животе темно-красный цветок.

– Меч Роланда, – усмехнулся Валентин, заметив куда она смотрит. – А ты – мои верные ножны.

Ссылки внутри текста показывают его искусственность: разве Роланд и его меч заходили в гости к нашему актуальному культурному опыту, равно как и любовь лесбийская, которой посвящено цитируемое произведение?

А вот у Лимонова и Трифонова «все сходится». У Маковского читаем: «Фаллос – символ космической энергии, середина микро-и макрокосма. Божество фаллосом разорвало Хаос и сотворило Мироздание». Описанная Лимоновым гибель от женщины, гибель, связанная с соитием, буквально цитирует древние индоевропейские мифы: Соитие считалось, пишет Маковский в статье «Фаллические действия» в цитировавшемся уже словаре, для мужчины равносильным смерти, женщина же при этом считалась источником этой смерти: отдав сперму женщине, мужчина утрачивает способность эрекции после коитуса.

Европеизация задает свои стандарты любовного объяснения. Миллионы юношей и девушек наряду с классическими формами любовного объяснения «пробуют» и европейский способ, где все прямо и конкретно названо. Пробуют и многое другое, нередко уходя с территории русской культуры на территорию европейскую. Они как бы меняют традицию, прислоняются к другому культурному дереву. Рекламные полосы, демонстрирующие полуобнаженных, как бы готовых к соитию женщин, красота и соблазнительность, гейский уклон, столь свойственный европейской культуре еще со времен раннего папства и первых переводов Платоновского «Пира» – все это работающие практики, сосуществующие с практиками традиционными. Что это дает? Возможность выбора себя, своей идентичности. Есть ли у этих двух культур европейской и русской конфликт? Не столь резкий, как, например, с восточной традицией. Городские мужчины и женщины, живущие в уподобленных европейским городах, вполне готовы владеть двумя практиками любовного поведения и сочетать их при необходимости.

Но важно ли, что современная русская литература не дала нам пока «рецептов» обновленного любовного объяснения?

Важно.

Потому что классика дает надежные образцы, не содержащие в себе культурного риска, образцы, которые наверняка сработают, в то время как «новодел» может и подвести.

Молодость – время экспериментов, но ведь влюбляются, соединяются не только молодые, но и зрелые люди, а у них пока, кроме вот этих объяснений, ничего нет.

Пастернак «Доктор Живаго»:

«А я люблю тебя. Ах, как я люблю тебя, если бы ты только мог себе представить! Я люблю всё особенное в тебе, всё выгодное и невыгодное, все обыкновенные твои стороны, дорогие в их необыкновенном соединении, облагороженное внутренним содержанием лицо, которое без этого, может быть, казалось бы некрасивым, талант и ум, как бы занявшие место начисто отсутствующей воли. Мне все это дорого, и я не знаю человека лучше тебя».

Герман «Дорогой мой человек»:

«А ведь я люблю тебя, мой вечный, отвратительный мучитель, я одна у тебя такая, которая тебе нужна всегда, я бы все в тебе понимала и помогала бы тебе не ломать стулья, я бы укрощала тебя и оглаживала, даже тогда, когда ты норовишь укусить, я бы слушала твои бредни, я бы… да что теперь об этом толковать. И все-таки спасибо тебе за все. Спасибо не за меня, а за то, что ты есть, за то, что главное-то, что я в тебе всегда буду любить, ты не растерял за эти годы, а, пожалуй, еще и укрепился в этом.

Что я подразумеваю – не скажу никогда, но оно в каждом живом человеке, несомненно, главное.

Так вот – спасибо тебе за то, что ты есть!»

Фраерман «Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви»: