Признание в Родительский день

Я думал: неужели однажды исчезнут этот труд и эти люди? А с ними — весь их опыт, быт и язык? И машины отнимут у нас упоительную до самозабвения радость физического труда? Ведь действительно: одни старики. Я — почти случайно здесь. Да еще некий воображаемый пока мной беспутный «Геночка», посланный бабкой помогать родне.

Я не заметил, когда старики смолкли. Вдруг совсем рядом, на улице, пиликнуло. Кто-то в избе хмыкнул.

— В гармоню, никак, собрался играть.

— Неужели он с гармоней на покос приехал?

— С ней, баламут.

А гармонь действительно заиграла. И не грустное что-то, а резвое и беспечное. Что не все еще потеряно, и пока ты жива, никакие клятвы перед собой и людьми не устоят перед нежным теплом ночи и хмельным желанием счастья.

Ты не плачь, моя фуражка, —
Козырек тебе пришьем.
Не тужи, моя милашка, —
Жениха тебе найдем.

Геночкин голос, неожиданно чистый и ладный тенорок, выпорхнул в ночи, как жаворонок после дождя, взвился и затрепетал в давно забытых местного склада частушках. Гармонь играла, раздвигала ночную хмарь, не оставляя места скорбной лесниковой душе, которая, живая, чувствовалось, бродила еще в потемках возле кордона. Гармонь заливалась. И в разухабистых и озорных звуках ее не было никакой непристойности. Потому что молодость и жизнь разрушают умертвие. Они стучатся в наглухо запертые двери и срывают самые крепкие замки.

Вдруг все умолкло.

— Пустила, — выдохнули разом в избе.

— Почет серой капусте в базарный день.

— Лучше бы не пускала, — сказала та, самая старшая. — Намучается еще хуже, чем одна. С ним баушка только и справляется.

— И эта справится. Подберется половчей, да и…

— Не нужно мне нисколько про них, — зевнула старуха. — Своих забот полно. И почти тут же всхрапнула.

Вслед за ней фигурно заприсвистывал и одинокий дед на печи. Тетя Дуня еще поворочалась немного, затем встала, заперла дверь и легла, затихла. Темнеть перестало, но до рассвета оставалось еще часа два. Когда я уснул — не помню.

Геночка заявился утром, в четыре часа. Небольшого росточка, сухонький, курносый и, кажется, рыжий. Виновато поскребся в дверь, на печь полез прямо с гармонью. Та вдруг пиликнула.

— Айда, поиграй нам сверху, — сказала тетя Дуня. — Все веселей встанем.

— Он за ночь до того, поди, наигрался, что до вечера как опоенный ходить будет.

— Это… — в Геночкином голосе скрывалась застенчивость, — я лесничихе один уповод покосить обещался. Если баушка придет, пусть меня не теряет.

— Коси, не жалко, — ответила хозяйка. — Жениться не надумал?

— Посмотрим, — ответил парень сквозь сон.

— Его бы женить, — нехотя пробормотала самая старшая, — а после жену отобрать. Вот тогда бы узнал.

Но что бы он такое узнал, никто не стал спрашивать.

Светало. Все потихоньку вставали, неторопливо, с отдыхом, одевались и уходили на свои делянки.

На своей еланке я достал из кустов отяжелевшую от росы косу. Поправил ее бруском и пошел первый ряд. Тело с непривычки ныло, но косить по холодку было легко. И тот дурманящий запах, что исходит от травы в жару, еще не появился. Кончив ряд, я прошелся по лезвию бруском. Недалеко, реже чем у меня, отозвались брусками те, с кем я коротал ночь. Дед мой говорил, что по этому можно определить, кто косит: старый или молодой, усталый или нет.

— Пришли уже, — подумал я про стариков.

Было очень тихо.

По холодку

Ранним летним утром, в четыре часа, громко забарабанили в окно.

— Матрена, ты чего делаешь? Спишь аль нет?

— Какой тут сон? — ворчит Матрена Александровна, спускаясь с высокой деревянной кровати. — Мертвый поднимется от такого звону. Что на тебя угомону-то нет? Айда заходи.

Настенька, сухонькая и суетливая старушка, успела от окна добежать до крыльца и, лишь отскочил засов двери, прошмыгнула в избу.

— А я так и думала: ты все равно, мол, не спишь, дай, добегу, спрошу.

Настенька, пока говорила, успела присесть на табуретку, перескочить на диванчик и теперь гнездилась уже на лавке.

— Матрен, — Настенька помолчала, насколько смогла вытерпеть ее беспокойная натура. — Матрен! Айда по малинку сходим? По холодку!

— Настенька, — назидательно отвечала Матрена, расчесывая волосы, — ведь тебе семьдесят второй пошел. Одумайся, девка. Упадешь там или колодой придавит — что будешь делать?

— Не придавит, — стрельнула детскими глазенками Настенька.

— А ну как?

— На помощь кого-нибудь позовем.

— Кому мы нужны, этакие? Будешь пищать там, как комар.

— Ну, придавит, и делов-то: таковские!

Странно: Матрена с самого начала знала, что уступит, и все будет по-Настенькиному. Ей и самой хотелось малины — так бы и попила с чаем. Для года и насушить маленько не помешает. Но ведь далеко! Ноги по избе еле таскаешь!

— Как-нибудь, Матрен, — словно угадывает ее мысли подружка, снова перескакивая с лавки на стул. — Больно уж малинки захотелось. Люди вон по сколь несут…

— То — люди. А мы с тобой — две черепахи. Ты чего с вечера молчала?

— Да я сама сегодня только надумала. Лежала-лежала, да наутро мне в голову-то и вступило.