Признание в Родительский день

— Айда, кума, выпрастывайся, — вытаскивает подружку Матрена. — Батюшки, а малина-то! Одни волосья остались от Федосьи…

Старухи опасливо заглянули в яму. Там краснело пятно от просыпанных ягод. Настенька заплакала еще горше.

— Всю жизню-то мне не везет… Это зачем я такая родилася-а…

— Да будет тебе, — успокаивает ее Матрена. — Наберем еще. Хошь, я тебе своей отсыплю?

— Ладно, — потихоньку успокаивается Настенька. — Не теперь только. А то еще раз упаду…

— Ты чего реветь-то начала? — спрашивает Матрена, снова устраиваясь в малиннике.

— Испужалась. А ты чего сразу не откликалась?

— Так ведь и ты не вдруг отзываешься. Все «тише» да «тише». Вот и думаю: «Дай, над Настенькой пошучу? Разок один?»

— Боле не шути эдак.

И старухи выбираются к дороге. Они завязывают посудинки, идут назад и частенько останавливаются.

— Ой, не дойду, Матрен. Упаду здесь, и малина не нужна будет.

— А кто звал? Я, что ли, тебя взманила? Айда, копоти по просухе. Слышишь, Илья никак?

— Нет, не Илья, — прислушивается Настенька к глухому раскатистому звуку. — Это щебенку за горой взрывают.

А Матрена и сама устала — так бы присела на пенек и не двигалась.

— Никуда боле с тобой не пойду, не выманишь, — ворчит она.

— Мозжат ноги-то, ровно не свои сделались, — нудит сзади Настенька.

У ворот Матрены подружки расходятся. Та отсыпает Настеньке стакана два малины.

— Заглядывай вечерком, — говорит Настенька. — Чайку попьем.

— Сама лучше.

В избе Матрена, несмотря на усталость, включает электроплитку. Она дожидается, пока вскипит вода, заваривает покрепче чай. Наливает стакан, достает из шкафа сахарницу и слышит, как стукает калитка.

«Неужели Настенька?» — думает Матрена. Точно: она.

— Матрен, я тебе про сон-то не рассказала, — тараторит с порога Настенька. — Угадай, что я во сне видела?

— Ну, рассказывай.

— Сатинчик, Матрен. Иду по базару, вижу: цыган сатинчик продает. Такой сатинчик, такой сатинчик — на гроб хорошо бы. Ведь сколь охочусь, не могу натакаться, а тут поталанило. Хватилась, а денег — ни копейки. Кинулась домой, схватила портмоне — скорей обратно! А сатинчик весь уж разобрали. Такой сатинчик был синий, со звездами… Матрен, ты не растолкуешь, к чему это? К добру аль нет?

— Не знаю. Давай лучше чай пить.

И старухи садятся за стол, с наслаждением пьют чай. Весь чайник.

— Ну, ладно, пошла, — прощается Настенька. — Не обессудь. Так, говоришь, не знаешь, к чему сон-то?

— Не знаю.

Один в лесу

Собирает будто Марья в дорогу его, приговаривает:

— На люди поедешь, Афанасий, надень новый пониток.

Достала жена из сундука обновку, начала мужа наряжать, пуговицы застегивать. И не сходится на груди одежка, и дышать трудно, а Марья все тянет и тянет пуговицу к петле.

Просит и зовет ее Афанасий по-старому:

— Марея, Марея, отпусти ты меня — тяжело!

И уже не Марья это, а невесть откуда взявшийся чернобородый кудрявый мужик, странно знакомый Афанасию, — стягивает на груди одежду.

— Кто же это? — силится вспомнить Афанасий и вдруг узнает: конокрад! Давно, еще в юности, отобрав у него своих угнанных лошадей, оставили они этого человека в лесу — одного, со связанными руками, на коленях перед сухим деревом, в ствол которого вбили клином бороду вора.

— Ты же умер? — спрашивает Афанасий мужика. — Тебя нет…

— Умер, умер, — запросто и незло успокаивает его конокрад, а сам продолжает свое дело.

Рванулся Афанасий, высвободился, вздохнул. Проснулся. Оказывается, одеялом его спеленало.

— Одежей придавило, дожил, — проговаривает старик, и голос его странно звучит в пустой избе. Афанасий Матвеевич встает поскорей с кровати и спешит на улицу.

Мороз. Наполовину уже рассвело, на небе розовеют тонкие полоски облаков и потухают последние звездочки. И свежий, словно умывшийся, месяц играет над лесом.

— Хорошо! — радуется утру старик. Он идет в избу, выносит корове воды, задает ей с сарая сена. Подносит поближе к скотнушке еще несколько навильников от заснеженного стожка за оградой. Про запас: занедужишь — и с сарая не достанешь.

Пока корова ест, ее надо умудриться подоить. Старик наливает теплой, с плиты, воды, кидает на плечо полинялую тряпицу и все не решается выходить.

«И смех, и грех! Разве такими руками корову доить? — думает он, разглядывая свои одинаково толстые, все в трещинах, пальцы. — Как она, матушка, только терпит?»

Старик идет к яловице, садится под нее на пустой, выгнивший в середине чурбан. Он моет вымя и промокает его тряпицей.

— Ужо масла привезут — соски тебе намажем, — успокаивает он не то себя, не то корову.

Пальцы на холоде замерзают и делаются нечувствительными.

— Кровь остыла, — ворчит старик и берется за соски. — Снег в руки возьмешь — не тает.

В подойник звонко ударяют первые молочные струйки. Корова напрягается и перестает жевать. Она поворачивает голову и лижет хозяина.

— Каждой твари свой язык даден, — рассуждает старик. — Ты вот лижешься, мычишь, а кот норовил о ногу потереться, мяучил. Васька не мяучит больше. Весь вышел Василий. Сколько раз осенью наказывал конюхам: привезите котенка! Нет, разве кому нужно?