Признания на стеклянной крыше

Знамением собственных напастей Бланка сочла нашествие к ней в квартиру насекомых: жучков-пожирателей бумаги, Paperii taxemi.Дезинсекцию пришлось проводить по всему дому. В обществе литературного критика и профессора истории, ежась от холода запоздалой весны, Бланка сидела под липой и обсуждала сравнительные достоинства местных ресторанов, дожидаясь, когда им позволят вернуться в пропитанные едкой вонью квартиры. И в тот же день пришло известие, что умер ее отец. Телефон зазвонил, когда она смотрела, как из ее книг сыплются крохотные серебристо-черные шарики мертвой ткани, словно это сами слова отклеились от страниц.

Бланка и в детстве не расставалась с книжкой — но истинно запойным книгочеем сделалась во время последнего своего семестра за границей, в год смерти ее брата. Началось это с вечера, когда позвонила Мередит сообщить ей ужасную весть, и продолжалось до сих пор, когда с того времени минуло пять лет. Бланка не возвратилась в Штаты, продлив свою учебу в Англии на год, чтобы завершить с получением ученой степени. Естественно, и теперь, когда раздался звонок, она держала в руках томик прозы — первое издание «Алой книги волшебных сказок» Эндрю Ланга [4], найденное ею недавно в ворохе разного барахла на благотворительном церковном базаре; немного траченное влагой, а в остальном — вполне ничего. И естественно, позвонила с печальным известием снова ее бывшая няня, а не кто-нибудь из членов семьи. Хотя, строго говоря, никого из них больше и не осталось. Теперь уже — никого. Умер Джон Муди утром, на заднем дворике своего дома. Попросил Синтию принести стакан воды, а когда она вернулась, то застала его с головой, поникшей на грудь. Похоже было — сидит и молится, делилась Синтия с Мередит, о чем та, в свою очередь, поведала Бланке. Как будто Джону в его последние мгновения явилось нечто, вызвавшее у него бурю эмоций, — не ангел ли, указующий прямо там, во дворе, дорогу к истинной вере…

На их газон, рассказывала Синтия, слетелась туча траурных голубей — десяток или дюжина, может быть. Они всегда прилетают парочками и так неслышно, что их и не заметишь на траве, покуда не заворкуют. Синтия приняла голубей за посланцев с того света. Когда Джона увезли в похоронный зал, она вынесла на газон зерен, но голуби больше не вернулись.

— Можно подумать, к такому, как мой отец, явится ангел, — заметила Бланка, услышав от Мередит, как Синтия толкует кончину Джона Муди. — Да он никакого ангела в упор бы не распознал, даже у себя под носом.

Джон Муди до конца своих дней оставался все тем же — замкнутым, отчужденным. За все то время, что Бланка жила в Лондоне, ни разу ее не навестил. Звонил ей только по праздникам и в день рождения. Точнее, звонила Синтия, а в конце разговора на несколько тягостных минут передавала трубку Джону. Им с Бланкой не о чем было разговаривать. Ну, о погоде. О том, что нового. Заговорить о чем-то существенном было рискованно. Бланка не помнила случая, когда они с отцом хоть в чем-нибудь сошлись бы во мнениях.

— Не ангела он увидел, — сказала Мередит. — Это была она.

Телефонная связь барахлила, и Бланка решила, что ослышалась. Она любила Мередит Уайс и знала, что на нее можно положиться, когда другие подведут. У Мередит было теперь четверо детей, и все они в этом году приезжали к Бланке в Лондон справить Пасху. Бланка их обожала, в особенности — двух старших, которых часто оставляли на нее в те два года, когда она училась в Вирджинском университете. А поступила она туда, потому что там преподавал муж Мередит, Дэниел. Поехала за ними следом, тоскуя по семье — пусть даже и не родной. Диана, ее бабушка, к тому времени умерла, так что у Бланки и впрямь были основания чувствовать себя сиротой. Друзья-однокашники думали, что Мередит — ее мать, и Бланка, вполне сознавая, что надо бы возразить, Нет, она всего лишь знакомая, работала у нас когда-то няней,так и не заставила себя их разуверить.

О своей матери Бланка не помнила почти ничего. Напоминанием, что у нее вообще была мать, служили разве что рассказы брата — ну и, конечно, жемчужное ожерелье, которое она носила не снимая, даже когда мылась в ванне. Оно ей было своего рода талисманом — свидетельством, что в свое время кто-то ее любил.

— Сомневаюсь, чтобы мой отец увидел большее чудо, чем, предположим, садовник или засохший сук на дереве. И самое трогательное, что мачеха позвонила первым делом не мне, а тебе. Любящее семейство, ничего не скажешь.

— Не в том была состоянии, чтобы звонить за границу. Ты знаешь, что с ней бывает в трудные минуты. Я сама вызвалась позвонить.

— Дело не только в звонке. Я просто чужая в этой семье.

— Приезжай на похороны. Я тебя встречу.

— У меня и здесь столько дел…

Нужно было, в конце концов, заняться книгами, набитыми дохлыми жучками, подрезать липу, обросшую за весну из-за обилия дождей, — да и вообще могло оказаться, что при ее нынешнем безденежье ей просто не на что будет купить билет. Тысяча поводов остаться — а так ли много причин поехать?