Признания Ната Тернера

Число моих последователей — тех, кто пришел ко мне через библейский класс, собиравшийся на задах рынка, — достигло человек двадцати. Многим неграм почти совсем или даже вовсе не было дела до учебы, они меня едва слушали — эти быстро отпадали, сливаясь с шумливой толпой на галерее. Но другие оставались, и, когда я говорю “последователи”, я разумею тех негров (в том числе трехчетырех свободных), которые показали, что верят в меня и тяготеют ко мне — показали либо тем, что внимательно и вдумчиво слушали мои рассказы (где я излагал то священную историю, то события истории новейшей, сколько я был о них наслышан еще со времен лесопилки Тернера), либо жадной, неуемной готовностью учиться азам географии (мало кто из них знал даже, что они живут в стране под названием Виргиния, и большинство считало землю плоской как стол), радостным любопытством к устройству небес (кое-кто думал, что звезды так близко, что их можно сшибить зарядом дроби), либо тем, как они замирали, когда я рассказывал им о Наполеоне Бонапарте, чьи подвиги, нескончаемо прославлявшиеся старшими Тернерами и их гостями, явились частью моего каждодневного обучения в детстве и кого я хитроумышленно превратил в трехаршинного черного гиганта, грозу всех белых. Боже, как силился я вложить в их невежественные головы образ черного Наполеона! Естественно, я старался сеять также и семена негритянской воинственности, и был вознагражден, видя, как под моим мудрым водительством они начинают сочувствовать этому кровавому завоевателю. Подобно Иисусу Навину и Давиду (которые в моих коварных устах тоже превратились в негров), он сеял разгром в мире белых, что твой ангел Апокалипсиса. Я рисовал Наполеона в виде африканца, восставшего, чтобы уничтожить и смести с лица земли белые племена Севера. Пусть по-детски, но они поверили в этого черного полубога; когда я рассказывал о его завоеваниях, их глаза блестели, и мне казалось, что в обращенных на меня взглядах я вижу нарождающееся мужество — первые искорки, едва заметные проблески кровожадного пламени, и когда-нибудь оно вырвется и взовьется по одному лишь мановению моей руки. Впрочем, от того, чтобы учить этих простых и неграмотных негров чтению и письму, я воздерживался. Кому за двадцать, кому за тридцать — староваты для таких изысков; кроме того, ну какой им с этого прок, в конце-то концов? И, разумеется, ни словом, ни знаком не намекал я им на истинные мои великие цели. Теперь, когда близился роковой час, довольно было, чтобы они преклонялись передо мною, бесперечь нежились в моем сиянии — а я знал, что изливаю на них свет непреоборимой мудрости и мощи.