Признательные показания. Тринадцать портретов, девять пейзажей и два автопортрета

Либералы — наскоро пробежимся по всему спектру «проклятых вопросов» российской демократии — не находят имперские или, как вариант, национал-патриотические амбиции русского народа сколько-нибудь актуализированными и потому попытку сыграть на них считают делом либо заведомо пустым, либо опасным, так как и спящего можно ведь разбудить заполошными стенаниями и криками.

Сказанное относится и к государственной практике — всегда, как показывает опыт, репрессивной, всегда не столько успокаивающей, сколько возбуждающей кровавые страсти, и к самоубийственным, на мой взгляд, кабинетным изысканиям насчет «национальной идеи», так как она, нацеленная будто бы на благие задачи национально-культурного возрождения, в итоге способна привести лишь к параду национальных (или конфессиональных) эгоизмов, последствия которого в условиях полиэтнического государства страшно даже и вообразить.

Принцип невмешательства — даже словом — в сферу атавистических национальных эмоций, до тех пор, пока это только возможно (ибо вдруг еще рассосется — раньше рассасывалось; ибо худой мир лучше доброй ссоры, а она неизбежна, едва лишь начнется процедура артикулирования, выяснения межнациональных отношений), для либерала аксиоматичен. Настолько, что он готов признать себя и страусом, прячущим голову в песок от реальных конфликтов дня, и существом «безродным», «вненациональным», то есть от природы лишенным железы, которая вырабатывала бы националистическую секрецию.

Либералы — я перехожу уже к популярнейшей сегодня теме экономической преступности, — конечно же, как законопослушные граждане, поддержат разумные действия власти по наведению порядка, но риторика о необходимости всем миром, да еще и одним стальным ударом, покончить с «разграблением» страны, с «криминальным» капиталом и «тиранией лавочников» пугает их едва ли не больше, чем вполне реальное казнокрадство и мздоимство.

Во-первых, думает либерал, взаимоток финансовых средств и технологий через государственные границы, тенденция к слиянию национальных рынков в единое экономическое пространство — реальность сегодняшней космополитической цивилизации, и не ужасаться, а радоваться надо тому, что и Россия оказывается не в стороне от общего процесса, — что не противоречит, впрочем, ни его налоговому регулированию, ни протекционизму по отношению к отечественным предпринимателям. Во-вторых, разгул коррупции, других неправедных способов личного обогащения, как показал еще Ф. Ницше («Знамя», 1993, № 1), свидетельствует о том, что в обществе «действительно падают акции войны и удовольствия от войны» (за интересы ли нации, за веру ли, за единственно мудрую идеологию) и, наоборот, растут в цене акции «частных страстей», «частной жизни», что не может быть не мило либералу. В-третьих, собираясь в крестовый поход против экономической преступности как абсолютного зла, неплохо бы оборотиться к недавнему опыту борьбы с таким абсолютным злом, как винокурение и алкоголизм, — очень может быть, что истребление спекулянтов, теневиков, мздоимцев создаст обществу больше проблем, чем сейчас они доставляют ему. В-четвертых, лиха беда начало, и, развязав массовые репрессии по отношению к жулью, так легко перебросить их на людей, отобранных на заклание уже по другому какому-нибудь признаку.

Впрочем, довольно аргументов. И без того ясно, что, познакомившись с содержимым пресловутых одиннадцати чемоданов Александра Руцкого, либерал меланхолически вздохнет: ужасно, мол, конечно, «но ворюги мне милей, чем кровопийцы» — даже потенциальные.

От издержек и «детских болезней» свободы, убежден либерал, есть только одно универсальное лечение: свободой, — поэтому не притормаживать, не подмораживать нужно, но раскрепощать, ибо ничто так успешно не справляется с весенней грязью, хлябью, распутицей, как ясное солнышко.

Будет больше свободы — значит, и порядка в стране тоже будет больше.

К «проклятым» вопросам современности мы еще не раз вернемся. Но и сказанного, полагаю, достаточно, чтобы понять: либералам — ради успеха реформ — давно пора бы перейти в оппозицию к правящему сегодня режиму.

Но — не получается.

Во-первых, ввиду того, что силы либералов рассеяны, а задачи и по сей день как следует не проартикулированы. Во-вторых же и в-главных, ввиду того, что — замечу вопреки распространенному мнению — демократические реформы в России отнюдь не приобрели пока необратимый характер. Все еще, увы, у нас возможно: и номенклатурный реванш, и национальное возрождение по иранскому типу, и анархия, и военно-полицейская деспотия. Дамоклов меч контрреформации по-прежнему висит над страной, завоевания свободы держатся, как порою кажется, лишь на честном слове, лишь на иррациональном народном доверии к Ельцину, и это заставляет — будто во время стихийных бедствий — сбиваться под его руку даже и тех, кому полезнее было бы разойтись, обеспечивая своей разностью полноту и богатство демократического спектра.