Признательные показания. Тринадцать портретов, девять пейзажей и два автопортрета

К слову сказать, и власть интуитивно догадывается, что демократическое единство крепится сегодня не общностью целей, не единомыслием, как во времена Горбачева, но исключительно форсмажорными обстоятельствами, неустранимым присутствием общей для каждого угрозы. Недаром же, стоит только наметиться очередному «расколу в демократах», президент и его окружение немедленно и, это очень важно, по собственной инициативе идут на резкое обострение внутриполитической ситуации, кличем тревоги вновь превращая потенциальных оппонентов в надежных союзников, вновь собирая на свою защиту и под свою защиту всех, кто в нынешних кремлевских властителях видит наименьшее зло.

Разумеется, как знали еще античные притчетворцы, нельзя кричать: «Волки! Волки!» — слишком часто. Когда-нибудь на помощь уже не прибегут, и характерно, что в преддверии апрельского референдума по либеральным рядам прошуршало раздраженное: в последний раз поддерживаем Бориса Николаевича, пора готовить ему смену…

Смену готовить, вероятно, и в самом деле пора, тем более что на политическом горизонте появились уже и первые кандидаты на роль либерального преемника первого президента России, — например, Григорий Явлинский («Знамя», 1993, № 3). И все же пока демократы и либералы друг без друга не проживут. Демократы понимают, что именно либералы, выражаясь метафорически, подбавляют газу в преобразования, проводимые властью, иначе мотор окончательно заглохнет, а либералы рассматривают Ельцина и ельцинцев как допотопный, конечно, но мощный локомотив, который протащит страну сквозь полосу испытаний к полигону, где трансформация демократических реформ в либеральные окажется уже возможной.

И в высшей степени показательно: не природные ельцинцы, но либеральная творческая интеллигенция и либеральные предприниматели, то есть те, чья полноценная профессиональная деятельность немыслима в условиях несвободы, требовали от Ельцина и введения прямого президентского правления, и роспуска Советов, и жестких, силовых мер по отношению к тем, кто выходит на площади и проспекты Москвы с булыжниками, с заточками, с арматурными прутьями в руках, покушаясь на наши с вами гражданские права.

Слабонервные демократы из убежденных как раз недоумевающе взвыли: ай-яй-яй, какой сервилизм («холуяж», по изысканному выражению Виктора Розова), и разве позволительно апеллировать к городовому, защищаясь от тех, кто всего-навсего имеет и доступными ему, пусть даже и не слишком цивилизованными, средствами пытается отстоять собственное мнение?

Для либерала, знающего один, зато универсальный критерий свободы личности, здесь нет проблемы: не только позволительно, но в острых ситуациях и необходимо. Можно публично, открыто отстаивать любое мнение — кроме того, которое угрожает свободе: например, свободе слова или свободе предпринимательства. И равным образом: оппозиции должны быть гарантированы все права — кроме права на бунт, на сознательное, провокационное нарушение общественного порядка.

Такой и только такой последовательно проведенный подход автоматически выталкивает за черту легальной, то есть разрешенной законом политической деятельности и непримиримых коммунистов, и непримиримых национал-патриотов, в принципе исключает возможность цивилизованного диалога с теми, кто агрессивно исповедует расистские, шовинистические, сталинские взгляды.

Разговор с этими людьми, по мнению либерала, возможен только в зале суда или по крайней мере при посредничестве адвоката. Соответственно и реакция на их публичные провокации может быть только одна — полицейская, как бы ни пугающе это звучало в России, где впервые, кажется, именно закон обеспечивает соблюдение определенного минимума гражданских прав и свобод личности.

Либералы жестоки и нетерпимы?

Безусловно — как нетерпимым и жестоким оказалось отношение мирового сообщества к режиму Саддама Хусейна, к межэтническим волнениям в Сомали, к нарушениям прав человека в бывшей Югославии. Как нетерпимыми и жестокими оказываются обычно мягкосердечные западные власти по отношению к любым вспышкам насилия, ибо ни одно покушение на хрупкие, любовно выпестованные либеральные ценности не может остаться безнаказанным.

Вся разница лишь в том, что на Западе добропорядочный либерал при первом же появлении буревестников «робко прячет тело жирное в утесах», перепоручая государству и свою защиту, и всю грязную работу по наведению общественного порядка, а у нас до сих пор властвует героический, то есть варварский, императив:

Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день идет за них на бой, —

хотя либералы для боя совершенно не приспособлены и хотя, видит бог, жизни и свободы в цивилизованном мироустройстве достоин решительно всякий, кто рожден на белый свет.

Иными словами, «там» обыватель рассчитывает на автоматическую поддержку власти, «здесь» же, наоборот, демократическая власть, чуть что, зовет на подмогу обывателей, производя их в граждане, — как это было и в августе 1991-го, и в апреле 1993 года, и во многие другие месяцы.