Призрак Александра Вольфа

Сквозь бурную чувственную муть я увидел, наконец, её тело с напряжёнными мускулами под блестящей кожей её рук. Она легла на спину, заложив руки за голову, без малейшего проявления стыдливости, и смотрела в моё лицо непостижимо спокойными глазами, — это казалось мне почти невероятным. Даже потом, когда я испытал — и это было первый раз в моей жизни — необъяснимое соединение чисто душевного чувства с физическим ощущением, заливающим все моё сознание и все, решительно все, даже самые далёкие мускулы моего тела, и когда она сказала с совершенно не подходившей, казалось бы, здесь медлительной интонаций: ты мне делаешь больно, — в которой не было ни жалобы, ни протеста, и ещё через некоторое время, когда она вздрагивала спазматической дрожью, её глаза были все так же, почти мертвенно, спокойны. Только в самую последнюю секунду они вдруг показались мне далёкими, как некоторые звуки её голоса.

Её нельзя было назвать — по крайней мере, по отношению ко мне — замечательной любовницей, у неё были медлительные физические реакции, и последние секунды объятий нередко заставляли её испытывать какую-то внутреннюю боль, — и тогда глаза её закрывались и лицо делало невольную гримасу. Но её отличие от других женщин заключалось в том, что она вызывала крайнее и изнурительное напряжение всех сил, и душевных, и физических, — и в смутном ощущении того, что близость с ней требует какого-то безвозвратно-разрушительного усилия, в безошибочности этого предчувствия состояла, я думаю, её непреодолимая притягательность. И после первого ощущения её физической близости я знал уже с совершённой невозможностью ошибиться, что этого я не забуду никогда и что, может быть, это будет последним, о чем я вспомню, умирая. Я знал это заранее и знал, что, как бы ни сложилась моя жизнь, ничто не спасёт меня от непоправимо-тягостного сожаления об этом, потому что все равно это исчезнет, поглощённое смертью ли, временем ли или расстоянием, и внутренне ослепительная сила этого воспоминания займёт в моем существовании слишком большое душевное пространство и не оставит места для других вещей, которые ещё, может быть, были мне суждены.

Была уже глубокая ночь, Елена Николаевна не могла скрыть своей усталости. Я чувствовал себя как в лихорадке, глаза мои были воспалены, и мне казалось, что я испытываю ощущение какого-то незримого ожога. Я ушёл в четвёртом часу утра; была холодная и звёздная ночь. Мне хотелось пройтись, я шагал по пустынным улицам, — и тогда, тоже впервые за всю мою жизнь, я почувствовал состояние необыкновенно прозрачного счастья, и даже мысль о том, что это может быть обманчиво, не мешала мне. Я запомнил дома, мимо которых я проходил, и вкус зимнего холодного воздуха, и лёгкий ветер из-за поворота, — все это были вещи, которые сопровождали моё чувство. Я испытывал именно ощущение прозрачного счастья, казавшееся особенно неожиданным после того, как я несколько часов видел перед собой эти спокойные глаза, в выражении которых для меня было нечто унизительное, потому что мне не удалось изменить его.

И когда я проснулся на следующий день, то, что меня окружало и к чему я так привык, весь мир людей и вещей, в котором обычно проходила моя жизнь, — все показалось мне изменившимся и иным, как лес после дождя.