Призрак Безымянного переулка

– Я пошел за ним. А в проходе между зданиями, у старого цеха, там же полно битых кирпичей. Я поднял один, тяжелый. Держал его в руке. Мы вышли в Андроньевский проезд – Мельников, а я за ним. Дождь все лил. И тут я… Я догнал его и ударил по голове сзади. Он упал и даже не вскрикнул. Он валялся в луже у моих ног. И я точно ослеп от ярости – там, в пабе, я умолял его чуть ли не на коленях пожалеть меня и отсрочить выплату долга. А он послал меня, унизил, сказал, это бизнес, а в бизнесе без яиц делать нечего. Что у меня нет не только деловой хватки, но и яиц. Так он сказал мне в лицо. А теперь валялся в луже в полной моей власти, и я ударил его ногой в пах. Несколько раз. И потом каблуком. Он не кричал, не стонал. И тут до меня дошло, что он мертв. Что я убил его. Сделал то, что хотел, – убил его. И я, – Виктор Ларионов закрыл лицо руками, – я испугался. Я так испугался! И бросился прочь. Я боялся, что меня кто-нибудь увидит. Я бросился прочь без оглядки. Даже позабыл, что у меня машина в Безымянном оставлена. И вспомнил лишь позже, а дождь все лил. Я шел по какой-то улице, почти бежал. Увидел табличку и понял, что я в двух шагах от нашего Факельного переулка, где квартира Лены, ее родителей. И побежал туда, чтобы укрыться. Я не помню, как добрался до дома на Факельном. Не помню эту чертову старуху-консьержку, я ничего не помню. Я даже не помню, как открыл дверь в нашу квартиру. Меня бил озноб. Я помнил лишь одно: я убил Мельникова, и он теперь там валяется в луже мертвый. Поверьте. Я не собирался специально бросать его под трамвай. Я даже не видел эти рельсы, не обратил на них внимания. Не знаю, сколько времени я провел в квартире. Она пустует, там ремонт. Была уже глубокая ночь, я позвонил жене – увидел на мобильном несколько звонков от нее, она тревожилась, где я. Но я и звонков этих не слышал, я был как в тумане, в забытьи. Я позвонил Лене, она не спала, дико тревожилась. Я сказал, что у меня проблемы. Попросил ее взять такси и приехать в Безымянный, забрать нашу машину и на ней приехать за мной на Факельный. Она так и сделала. Приехала. Увидела, в каком я состоянии. И я не смог ей солгать. Я признался ей, что убил Мельникова. Я не забуду ее взгляд, глаза ее, моей жены… Но она повела себя как жена. Забрала меня с Факельного. Привезла домой. И все эти дни боролась за меня. Она хотела мне помочь, она не виновата. Я один виноват во всем. Я приму все, что присудит мне суд. Потому что я только сейчас понял, что это такое – убить человека. Быть убийцей. Это страшная вещь. Вы скажете, я убил Мельникова из-за денег, из-за своих долгов. Да, но это лишь половина правды. Я боюсь нищеты больше всего на свете. Я жил в нищете в юности. Считал копейки. И знаю, что это такое, и не хочу этого. Мы что-то делали все, работали не покладая рук, вкладывали не только свои деньги, но и наше здоровье, наши мечты, наши силы. Старались что-то улучшить, изменить, даже там, в нашем Безымянном переулке, на этой фабрике мыла. Питали надежды на лучшее. Что вот дети наши будут жить в достатке и комфорте. И что мы получили? Что мы получили сейчас? Новую нищету. Все загибается, бизнес разоряется, все разоряется, мы разоряемся. Мы снова у разбитого корыта.

Катя не стала присутствовать на очных ставках между Ларионовым и консьержкой, между ним и его женой Еленой. Между Еленой и консьержкой.

Когда Елену вели на эту очную ставку, она обернулась к Кате и сказала вполне спокойно:

– Что вы наделали! Лучше бы я убила ее. Лучше бы вы позволили мне это. У нас ведь дети. Как теперь они без нас?

Катя потом все думала над этой фразой, чудовищной в своей простоте, логике и противоречии.

Впрочем, в Безымянном переулке и вокруг него все чудовищно и противоречиво.

Следователь допрашивал и Катю – очень обстоятельно, и она еле шевелила разбитыми губами. Лицо ее заплывало багровыми синяками. Нос распух так, что походил на картошку.

После допроса Мещерский и Лужков повезли ее в ближайшую частную клинику – на Таганке, у театра, – и терпеливо ждали, когда врач-травматолог осмотрит ее и сделает рентген лицевых костей. Перелома носа, к счастью, не оказалось. А насчет синяков и ссадин врач сказал: терпите, заживут. И прописал мазь и примочки.

Мещерский и Лужков повезли Катю домой, на Фрунзенскую набережную. Оба все никак не могли прийти в себя. Но потом оклемались и начали с жаром обсуждать и комментировать случившееся.

– Травмы половых органов Мельникова, оказывается, объясняются просто, – заметил Лужков. – Мы столько версий накидали, а это было как в обычной мужской драке. Только это была не драка. А убийство. Хотя и не спланированное заранее и не хладнокровное. Спонтанное, совершенное одновременно из корыстных побуждений и в порыве гнева. И с элементами символической кастрации, как расплатой за нанесенную Ларионову обиду.