Призрак Бомбея

Военные избавились от трупа, сказав, что она утонула. Этот тяжелый удар обрушился, словно кара небесная. От краткой жизни Ямуны ничего не осталось — ни имущества, ни приданого, лишь Мизинчик. Она была кровиночкой Ямуны, живущей на земле. Маджи хорошо помнила тот день, когда забрала внучку. Солнце нещадно, убийственно палило в пустынном местечке, куда она всю ночь добиралась на поезде из Бомбея. Повозка остановилась перед уродливым темно-оливковым зданием рядом с фабрикой, где высилась огромная груда металлолома. Рабочие сортировали его и уносили в корзинах на головах. Неподалеку стайка толстопузых ребятишек с черными ногами лениво рылась костлявыми руками в грязи. Один подошел с протянутой ладонью к Маджи — голый ниже пояса, с талисманом, привязанным черной ниткой по-над самым его «краником».

Маджи помнила, как щелкал хлыст за спиной, как повозка удалялась по грунтовой дороге и как лошадь шумно опорожнялась, когда ее стегали, заставляя перейти на рысь. Мимо на шатком велосипеде проехал торговец фалсаем[18] зазывая равнодушным, но звонким голосом и приглашая насладиться его прохладным напитком. Перед лестницей на второй этаж склонилось хлопковое дерево.

Когда она добралась до лестничной клетки, раскрытую дверь уже подперли, чтобы проветрить квартиру. Маджи устала, но была полна решимости, когда бесстрастно взглянула на другую бабку — с поредевшими седыми волосами, что торчали на затылке, как паутина.

Маджи прочитала благодарственную молитву за внучку — до сих пор не верилось, что она забрала ее к себе. Выглянув в окно, Маджи заметила туманные облачка, едва закрывавшие солнце. Муссоны подуют со дня на день, и выжженный город облегченно вздохнет. Она выключила кондиционер, стукнув по нему тростью, и медленно прошаркала в ванную, где склонилась над сияющей раковиной «пэрриуэйр». Маджи прочистила нос и горло от мокроты, скопившейся за ночь. Она сопела и отхаркивалась, будто слониха, а потом, заметно посвежев, вышла в коридор.

Как всегда на рассвете, Маджи отправилась по длинному коридору в привычный обход. Она завела такой порядок, с тех пор как они купили это роскошное одноэтажное бунгало у осанистого англичанина с сигарой в зубах, что бежал из Индии, оставив свои пожитки и сомнительный бизнес. Тогда она тихими утрами изучала свое новое жилище, все его щели, закоулки и антикварную мебель, отныне целиком принадлежавшие ей. Как только восторг сменился спокойной радостью, Маджи поняла, что ей даже нравится такой режим — эти матриархальные прогулки по бунгало, пока все еще спят. Она также считала, что после ежеутренней сотни обходов можно полакомиться домашним мороженым, а после полутораста — им же, но уже во фруктовом сиропе с запахом роз и розовой лапшой фалуде[19]. Но это уже вечером.

Вначале она подошла к великолепным дверям в столовую и, раскрыв их, окинула взглядом длинный тиковый стол посредине темной полированной комнаты. Маджи задумалась над сегодняшним меню и выбрала освежающие блюда: йогурт с огурцом, вареную цветную капусту с кориандром, рис с шафраном и зеленую чечевицу. Проходя мимо комнаты Савиты и Джагиндера, она вспомнила о невестке и слегка насупилась. Едва Савита ступила в их дом, как показала себя неуживчивой: ей недоставало тех качеств, которые Маджи считала главными, — бескорыстия, уважения, сдержанности. Не далее как вчера Савита наорала на прислугу и запустила тхали[20] с сырым рисом в вентилятор. Зерна басмати осыпались дождем на всех — даже на простодушного жреца, который принял их за небесное благословение.

Маджи вздохнула, минуя алтарь справа и гравированные стеклянные двери слева, а затем распахнула их, впуская свежий утренний воздух. Она заглянула в сводчатый проход: все ли там в порядке? Полы блестят, стены чистые и светлые, а латунные кувшины протерты от пыли. Маджи успокоилась.

Она не спеша двинулась по западному коридору; ее тяжелым шагам и шуршанию белого сари вторил ритмичный стук в ванной: служанки стирали одежду. Затем, сделав полный круг и вернувшись в переднюю половину бунгало, она открыла другой ряд стеклянных дверей и вошла в зал. Маджи тотчас устремила взор к фотографии неулыбчивого покойного мужа, что висела у входа, украшенная сандаловыми четками. Хотя прошло уже столько лет — почти пятнадцать, по-прежнему велика была боль утраты. В памяти всплыла песня из фильма, которую муж шептал ей на смертном одре: «Спи-спи, принцесса! Спи, и увидишь сладкие сны. Во сне ты увидишь любимого». Он сдержал это последнее обещание: приходил во сне, перенося в то неувядающее прошлое, когда она еще не пережила стольких потерь.