Лапонька сообщила мне, что училась на матадора, но затем пришла к выводу, что жизнь "светской секретарши" обеспечивает больше финансовых благ, а революционная деятельность приносит больше эмоционального удовлетворения, тогда как акробатика весьма полезна и на том и на другом поприще. При последних словах она мне весело подмигнула. Однако я вовремя спохватился и не начал с ней флиртовать.
"Действуй хладнокровно, даже холодно" - таков девиз Ла Му-эрте Альта, - сказал я себе. - На какого дьявола нужны мне женщины? К тому же, если я останусь тверд, либо одна, либо другая в конце концов сдастся."
Наше революционное собрание в этот вечер проводилось в огромном трущобном мекстауне, растянувшемся по берегу реки Канзас в Канзас-Сити, Миссури (Техас). Оказывается, до прямого попадания атомной бомбы здесь были величайшие скотобойни мира. Несколько десятилетий спустя, когда радиоактивный фон снизился до терпимого уровня, мексы вновь начали понемножку строиться - отчасти под давлением роста населения, а отчасти по собственной инициативе, так как остаточная радиоактивность в какой-то мере гарантировала, что их господа туда соваться не будут - разве что на самый короткий срок.
С первых же минут мне стало не по себе. Сцену для нас соорудили впритык к речному складу с толстыми кирпичными стенами - над вторым этажом они сплавились в подобие горбатого, покрытого глазурью купола, из которого там и сям, точно скрюченные пальцы, торчали огромные, рыжие от ржавчины концы стальных балок.
Под ногами тянулась подметенная, но вся в прихотливых трещинах зеленоватая и бурая остекленевшая земля. В щели уже набилась свежая почва.
На этой ядернообразованной площади перед жилыми лачугами стали безмолвно собираться наши слушатели - сосредоточенно насупленные землистые и коричневые лица с порядочным вкраплением совсем темных. Эти последние принадлежали "застрявшим" черным, которые здесь прочно укоренились или в любом случае еще не успели выбраться в Тихоокеанскую Республику или во Флоридскую Демократию.
Но различать даже лица было нелегко. Огни нашей рампы светили тускло, хотя день оставался пасмурным.
Я вместе с остальной труппой ждал в темном нутре склада в некотором отдалении от центрального входа.
За несколько минут до начала спектакля поднялась суета: местные рабочие установили широкий трельяж из черных стержней перед нашей сценой и над ней, так что она стала еще теснее. Эль Торо куда-то ушел, и никто не мог - или не захотел - объяснить мне назначение этих решеток. Полнейшее безумие со сценической точки зрения! Мешает зрителям видеть актеров, а те чувствуют себя зверями в клетке. Во всяком случае, так себя почувствовал я.
Потрясающее невежество! Никакого представления о театральных эффектах! У меня расшалились нервы. Мне стало еще больше не по себе. Я предпочел бы, чтобы девушек тут не было, но не хватало сил поговорить с ними.
И тут за минуту до моего выхода, когда я решил повторить в уме вступительные слова, они вдруг куда-то исчезли. Словно и испанский, и английский, а вероятно, и русский полностью изгладились из моей памяти.
Зато в уме у меня заскользила немая картина, стирая всю другую реальность. Я нахожусь в том же огромном помещении. Его заливает белый свет; нигде ни единой тени. В помещение, тяжело ступая, входят вереницы быков. Люди с равнодушными лицами, но в забрызганных кровью одеждах, бьют молотами по рогатым головам, ловко перерезают горло за горлом под лоснящейся шерстью, сдирают шкуры, потрошат и разделывают туши. В ушах у меня стоит грохот от перестука копыт, падения массивных тел, сливающегося с фырканьем и пронзительными стонами. В ноздри мне бьет вонь перепуганных животных, их обильных экскрементов и потоков густой сладкой крови. Другие люди с такими же равнодушными лицами непрерывно обдают пол струями из шлангов.
Больше всего меня поразил цвет этой взлетающей фонтанами, струящейся, все затопляющей, вездесущей крови - не багровой, какой мне всегда представлялась кровь в больших количествах (видеть такое мне не доводилось), но фосфоресцирующе-карминной, почти алой, ассоциирующейся с тропическими красками, губной помадой, клоунскими румянами.
Тут я ощутил болезненный толчок чьего-то локтя, и видение рассеялось. Ла Кукарача напомнила мне, что реплика под мой выход уже прозвучала.
Я вышел на эстраду, точно во сне. Аплодисменты, которыми меня встретили, звучали тихо-тихо, словно доносились издали - не громче биения крови в моих ушах.
В Мешке при проверке на телепатические свойства я всегда выдавал отрицательную реакцию. Но я не мог понять, как одно лишь воображение могло создать у меня столь яркую картину бойни.
Кто-то - не я! - произнес: "Yo soi la muerte", и по меньшей мере пять минут я ощущал себя жуком под забралом оживших, обретших голос рыцарских доспехов.
Затем то ли видение бойни утратило силу, то ли я настолько вдохновился, что сумел начать синодик Вселенской Смерти.