Призрак Мими

Они въехали в распахнувшиеся железные ворота казармы. Хрупкая уверенность Морриса улетучилась быстрей, чем воздух из проколотого детского шарика. Скорчившись на сиденье, он поджал колени и крепко обхватил их руками, в отчаянии чувствуя, как стремительно вытекает его любовь к себе. Прихватив зубами штанину, он сильно прикусил кожу под ней. Предумышленное! С отягчающими! Когда дверца машины открылась, карабинерам пришлось минуты три уговаривать его выйти.

Камера была из бетона, с белеными стенами и зарешеченным окошком. В ней стояли две койки, на одной лежал тучный человек с растрепанными волосами, не то храпя, не то жалобно стеная при каждом вдохе. Теплый воздух был слишком сух из-за раскаленных батарей. Над железной дверью со смотровой щелью висел непременный Христос. Когда свет погас, Моррис с интересом отметил, что распятие, сделанное из светящегося пластика, слабо мерцает в темноте. Он не мог заснуть от жалости к самому себе и долго изучал невзрачную фигурку обреченного на смерть Властелина Вселенной. Человека, которого обожали и которому поклонялись две женщины, больше всего значившие в жизни Морриса: Массимина и мать. Эта мысль тут же породила менее приятную. Знают ли карабинеры о Мими? Что еще они обнаружили? Моррис перебирал в уме события двух последних безумных дней. Какие доказательства они успели обнаружить, какой мотив откопали? Что ему предъявят завтра утром? Неужели они уже нашли завернутое в брезент тело в гробу старого Тревизана, или выследили их с Кваме в холмах?

И какое алиби он мог представить на сегодняшний вечер, не договорившись заранее с Паолой? Каким же идиотом, каким олухом царя небесного он был, понадеявшись на крепкий сон жены! Моррис ненавидел себя за глупость. По таким ублюдкам тюрьма просто плачет! Сосед по камере вновь судорожно вдохнул и застонал во сне.

Или же Массимина нарочно потребовала убить Бобо, чтобы Морриса арестовали и наказали за ее смерть? Могут ли призраки устраивать ловушки?

– Мими, – выдохнул он, – я всегда думал о тебе одной… Мими?!

Ответа, разумеется, не последовало, но маленькое распятие над дверью, словно в утешение, казалось, замерцало чуть ярче. Моррис снова присмотрелся к нему. Голова в терновом венце, бессильно склоненная набок, аккуратно изломанное тело. Фигурка, казалось, предлагала отрешиться от всех печалей. «Истомленный душой и избитый грехами…» – всегда напевала мать, прежде чем усесться за стол. Моррис смотрел на распятие, и впервые в жизни – в камере у карабинеров в пятом часу ночи – его посетила ясная мысль: от любых невзгод можно избавиться с помощью религии. Без остатка принести свое ничтожное «я» в жертву великой Истине, Добру, заслужить себе скромное место среди праведников. Не трудом – этого ему отныне не дано, – а верой.

Он взмолился: «Мими, если мне удастся выбраться отсюда, я отдам сердце Господу, клянусь». И завершил свой обет словами, которые, как он знал, прозвучали не в нем: «Я буду заново рожден во Христе».

Осознав этот важный поворот в своей жизни, Моррис Дакворт наконец уснул. Так прошла его первая ночь за решеткой.

Глава двадцать первая

За ним пришли в шесть. Заставили одеться в их присутствии. Яркий свет бил прямо в лицо, мешая застегиваться. Намеренное унижение. Все еще думая о сияющем Мессии, Моррис ничуть не удивился бы, если бы на него надели терновый венец. Лишь присев на койку зашнуровать ботинки, Моррис заметил, что второго обитателя камеры уже нет. Значит, ночью была такая же возня, как сейчас, а он продолжал безмятежно спать. Это радовало. Несмотря на конвоиров, спертый поутру воздух и пыльные бетонные стены, захотелось произнести вслух что-нибудь вроде: «Чистая совесть – крепкий сон». Но не успев открыть рот, Моррис тут же спохватился, что в данной ситуации пафос неуместен. Если подумают, что он скрывает страх и готов ухватиться за любую соломинку, это только их ожесточит. Наоборот, вести себя нужно так, чтобы показать оскорбленное достоинство, благородный гнев.

Поэтому, войдя в помещение со смехотворным плакатом на стенке: «Возьмемся за руки над миром во имя жизни на Земле» и усевшись напротив высокого человека в очках, он с ходу заявил:

– Надеюсь, вы понимаете всю нелепость ваших действий. Почему мне не позволили объясниться еще вчера и пойти домой?

Нападение – лучший вид обороны. Он всегда сам строил свою жизнь. Внутренний голос шепнул: «Мими!» И есть еще одно, что поможет преодолеть невзгоды. Он христианин и выполнит свой долг.

Полковнику было на вид не больше сорока. Лицо с длинным тонким носом выглядело очень бледным, как у первого ученика-зубрилы. Неторопливо сцепив пальцы рук, он искоса взглянул на Морриса. Блеснули стекла очков. Большие, казавшиеся бесцветными глаза вызывали беспокойство.

– Итак, синьор Дакфорс, – произнес он странным глухим голосом. – Никаких объяснений не нужно. Но прежде чем вы начнете говорить что-либо, не могли бы вы назвать свои имя и фамилию, дату и место рождения, где проживаете в настоящее время?