Призрак Небесного Иерусалима

Они пошли по опушке леса, где земля была скользкой от слоя опавших листьев, мох пружинил под ногами. Андрей взял Машу за руку, чтобы она не поскользнулась. Рука у Маши была вялой, но лицо уже сосредоточенным, собранным. Маша Каравай включила свой мозг, и Андрей обрадовался: он знал, что активная работа ума отвлечет ее от прочих тягостных дум. Вдруг Маша остановилась – напротив, в лохмотьях старой краски, стоял глухой деревянный забор.

– Это она… – прошептала Маша. – Дача Ник Ника. Калитка должна быть справа.

Они осторожно обошли дом – все было тихо. Последние дни так похолодало, что дачники убрались обратно в мегаполис, а местных тут особо и не было. Только где-то, за дальними домами, поднимался дымок от чьей-то печки. Андрей толкнул плечом запертую калитку, но Маша просунула тонкую руку между забором и калиткой и отодвинула щеколду с той стороны. Повернулась к Андрею, все такая же бледная, сосредоточенная:

– Он сказал: «Открой. Это я». Помнишь?

– Помню, – кивнул Андрей. – Анютин не был знаком с твоим отчимом, а Ник Ник – да. Убийца спустился с верхнего этажа и позвонил в дверь. И когда твой отчим спросил: «Кто там?» – убийце даже не нужно было называть свое имя – его и так узнали.

Маша сглотнула:

– Их нет на даче. Я видела сегодня жену Катышева. В больнице. Она… пришла проведать маму. И у нее синяк на руке. – Она тряхнула головой: – Я знаю, маньякам свойственно бытовое насилие в семье, но, может, это она просто ударилась? Может, это все-таки не он, а Анютин? Понимаешь, – она умоляюще на него посмотрела, – Ник Ник никогда не был религиозен. Я бы знала!

Андрею стало ее ужасно жалко.

– Хочешь, – сказал он, – ты посидишь на крыльце?

– Мы не имеем права нарушать неприкосновенность жилища… – начала Маша, но Андрей подошел к двери, поднял руку, как фокусник выудил с резного изгиба на крыше крылечка ключ, в один сухой поворот отпер дверь.

Дверь со скрипом отворилась, и Маша вошла за Андреем в дом. Первое, что она увидела, – была иконка: в красном, как и положено, углу. Маша вздрогнула – и обменялась взглядом с Андреем, который, слава богу, промолчал. Но чем больше она оглядывалась по сторонам, тем ближе, сильнее подступали к сердцу воспоминания детских, еще не отравленных смертью отца, лет. Вот за этим самым столом они сидели все вместе после традиционных осенних слетов по сбору грибов и чистили их, каждый хвалясь своей добычей. А Ирина учила Машу нанизывать кусочки боровиков на крепкую белую нить, чтобы потом развешивать елочными гирляндами вокруг круглой, выкрашенной в серебрянку, печи. А на этой веранде Ник Ник и мама в четыре руки мыли после обеда посуду в тазике, и мама хохотала, а папа вытягивал ноги в старом кресле-качалке и беседовал с Ириной, которая всегда рукодельничала: то штопала, то вязала, а иногда беспокойно прислушивалась к заливистому смеху на кухне, которого Федор, казалось, просто не замечал. Воспоминания были такими живыми, что Маша будто уже и забыла, зачем сюда пришла: смотрела на сложенные гармошкой древние раскладушки, прислоненные к стене на веранде, проводила рукой по облупившемуся лаку старого буфета, в буфете стояли доставшиеся еще, наверное, от родителей Ирины фарфоровые статуэтки – мальчик с санками, девочка с лыжами. Ей казалось, она даже помнит, как Ирина говорила, что привязана к этим хрупким мещанским прелестям, пусть это и китч. Конечно, мама этого не понимала…

Громкий скрежет вырвал ее из воспоминаний: это Андрей передвинул тяжелый стол, приподнял веселый коврик, сшитый из разноцветных полос: под ним был люк в погреб. Маша кивнула: она помнила этот погреб – девочкой помогала Ирине относить туда заготовки с грибами и вареньем. Они сошли вниз: в погребе пахло плесенью и запустением. Маша наткнулась на пустую банку, и та с грохотом укатилась в темноту. Щелкнул выключатель – и весь подвал осветился мутным, чахоточным светом: с потолка спускалась на витом шнуре одна-единственная пыльная лампочка. По стенам стояли стеллажи, когда-то, во времена ее детства, заполненные припасами на зиму, мешками с картошкой и яблоками. Сейчас полки тускло отсвечивали боками пустых, покрытых пылью больших банок. Банки стояли не сплошняком, отчего их ряды напоминали челюсти с выбитыми зубами, а сам погреб – давно закрытую лавку то ли аптекаря, то ли алхимика.

– Мне казалось, – сказала Маша, и голос ее прозвучал странным эхом в пространстве, отданном на откуп запустению и пыли. – Я была уверена, что погреб больше.

– В детстве все кажется огромным, – меланхолично ответил Андрей.

– Интересно, почему жена Ник Ника забросила садоводство? – Она задумчиво провела пальцем по пыльной банке. – У нее к этим соленьям с вареньями была такая страсть! Знаешь, они же бездетны…

– Тсс! – приказал ей Андрей.

Он начал простукивать стеллаж, а потом повернулся к Маше: