Призрак оперы N-ска

— Ты!.. Уволишь!.. — немного успокоившись, голос добавил: — Да-а… Ну и культура у вас нынче, нечего сказать! Не верит он, видите ли… А в бесенят, которые контракты приносят, — (Абдулла вздрогнул) — ты, значит, веришь?.. Мне вообще-то по рангу не пристало таким, как ты, показываться — но уж сделаю исключение: в порядке ликбеза, как говорится…

После этих слов воздух перед Абдуллой замерцал, засветился, пошел волнами — и дирижер увидел человека неопределенного возраста, одетого в ладно скроенный сюртук и цилиндр. Необыкновенно изумленный, Бесноватый, тем не менее, принялся пристально вглядываться в лицо незнакомца: мысль о каком-то необыкновенном розыгрыше все не давала ему покоя. Но правильные черты благородного и бледного лица призрака не были похожи ни на кого из работавших в театре. Да и вообще…

Словно услышав мысли Абдуллы, призрак чуть усмехнулся:

— Вижу, не впечатлил… Ох, джигит ты этакий! — с этими словами Призрак оперы вдруг начал резко увеличиваться в размерах и, в мгновение ока превратившись в хрестоматийного оперного Мефистофеля (правда, исполинских размеров) с плащом и шпагой, вдруг громогласно затянул: «…при шпаге я, и шляпа с пером — не правда ль, во мне все как на-а-адо?!.» — В исполнении странного гостя блистательная верхняя нота прозвенела столь оглушительно, что Абдулла Урюкович невольно закрыл руками уши и зажмурился. Когда же он открыл глаза, Призрак — в том же обличье, в котором и явился поначалу — с небрежным изяществом сидел на краешке суфлерской будки.

— Ну, и что же теперь, — глупо хихикнув, Абдулла постарался взять в разговоре этакий развязный тон, но слова его прозвучали довольно-таки заискивающе. — Петь заставишь?

— Вот еще! — презрительно фыркнул Призрак. — Не охотник я до собачьего воя; и без того уж такого у вас наслушался…

Уязвленный непочтительным упоминанием о собачьем вое, дирижер Бесноватый (взрывной темперамент великого маэстро вновь дал о себе знать) мгновенно рассвирепел:

— Да я, если захочу, тебя из своего театра выкурю в два счета!.. Подумаешь — призрак! Вылетишь, как пробка!..

— Ну, ну… — Призрак отреагировал на брызжущий слюной пылкий выпад дирижера без эмоций и как-то даже печально. — Только знай: день, когда Призрак оставляет театр, становится последним днем для этого театра… Кстати, брат мой сегодня уходит из «Лисео»… — Разом вдруг потеряв всякий интерес к Бесноватому, Призрак оперы отвернулся в сторону и тихонько запел: «На воздушном океане без руля и без ветрил…»

За спиной Абдуллы Урюковича вдруг послышался громкий, протяжный скрип. Обернувшись, художественный руководитель N-ской оперы увидел в проеме двери ночного сторожа — который, по-видимому, направлялся на сцену, чтобы закрыть железный занавес — и сейчас был весьма ошарашен неожиданной встречей с начальством.

— Почему посторонние в театре ночью?!. — злобно заорал Бесноватый на сторожа.

— По… помилуйте, Абдулла Урюкович! — забормотал сторож, слегка заикаясь. — Г-где же пос… посторонние? П-поздно ведь уже…

— А это кто, по-вашему? — не оборачиваясь, Абдулла указал в сторону суфлерской будки — и, поймав недоумение в глазах охранника, повернулся вслед за своей рукой. Возле рампы не было ровным счетом никого — если не считать огромного, жирного рыжего кота, неспешно умывавшего морду передней лапой.

— Пшел! А ну!.. Брысь, кому говорю!.. — заорал сторож, прытко помчавшись за котом. Тот, царапнув когтями пол, рванул по рампе прочь от преследователя, а затем сиганул в оркестровую яму.

Здесь Абдулла Урюкович и ночной дежурный стали свидетелями странного явления: все старинное здание театра вдруг содрогнулось, завибрировало мелкой дрожью; жуткий, низкий гул донесся до их слуха как будто бы из самых недр земли… Продолжалось все это, впрочем, совсем недолго — и вскоре дверь, ведущая на сцену, заскрипела вновь.

— Э, вот ви гидэ, Абдулла Эддин Урюкович! — в дверях, широко улыбаясь, стоял личный шофер Бесноватого Омар Юсуф. — А я уже вас по всэй тэатре обыскался… Арба готов! («Арбой» Омар называл служебный «Volvo 960» своего начальника).

…По дороге домой Абдулла из машины позвонил Бустосу. Заговорили о Берлине, где Ганс недавно успешно продирижировал Пятой симфонией Бетховена. Они посудачили о том, о сем; от приятной беседы с другом настроение Абдуллы Урюковича стало потихоньку улучшаться.

«…Да, да — я уже сейчас подъеду… Между прочим, — вдруг, как будто что-то вспомнив, радостно заговорил Абдулла, — я договорился с театром „Лисео“ — там будет сольный концерт Буренкиной, а затем, во время летних гастролей, мы дадим два концертных представления „Хованщины“!» Бустос замолчал, почему-то никак не отреагировав. «Чего ты молчишь?!» — «Ты еще не знаешь… Прости, милый — я не хотел тебя расстраивать…» — «Да что такое?..» — «В последнем выпуске „Новостей“ только что передали: барселонский театр „Лисео“ сгорел. Начисто сгорел! Дотла…»

* * *