Призрак Оперы. Тайна Желтой комнаты

Рультабийль хотел, чтобы и ключ от комнат Старого Боба тоже хранился в привратницкой, однако американец выразил столь бурный и комичный протест, что репортеру пришлось уступить. Старый Боб не желал, чтобы с ним обращались как с пленником, и настаивал на том, что он должен иметь возможность приходить и уходить когда вздумается, не спрашивая ключи у привратника. Поэтому дверь к нему всегда была открыта и он мог сколько угодно ходить из своих комнат в кабинет, устроенный в башне Карла Смелого, не причиняя беспокойства ни себе, ни другим. Но в таком случае дверь А следовало держать открытой. Старый Боб так и заявил, а миссис Эдит с немалой долей иронии поддержала дядюшку, сказав, что вряд ли он требует такого же обращения, как дочь профессора Стейнджерсона, и Рультабийль не стал настаивать. Слова, слетевшие с тонких губ миссис Эдит, звучали так: «Но, господин Рультабийль, мой дядя не боится, что его похитят!» Рультабийль понял: ему остается лишь посмеяться вместе со Старым Бобом над нелепым предположением, что человека, единственная привлекательная черта которого – самый старый в мире череп, могут похитить, словно хорошенькую женщину. И Рультабийль смеялся; он смеялся даже громче Старого Боба, однако поставил условие: в десять вечера дверь А будет запираться на ключ, а супруги Бернье отопрут ее, если возникнет такая необходимость. Это было тоже неудобно для Старого Боба, который иногда засиживался за работой в башне Карла Смелого. Но он не хотел больше спорить с этим славным Рультабийлем, который, должно быть, боится воров. В оправдание Старого Боба нужно сказать, что к мерам защиты нашего молодого друга он относился так лишь потому, что ему ничего не сообщили о появлении Ларсана-Балмейера. Ему, разумеется, рассказывали о прошлых несчастьях мадемуазель Стейнджерсон, но он понятия не имел, что и после того, как она стала госпожой Дарзак, эти несчастья отнюдь не прекратились. К тому же Старый Боб, как и все ученые, был эгоистом. Весьма довольный тем, что владеет самым старым на свете черепом, он и представить не мог, что мир вращается вовсе не вокруг него.

Рультабийль, мило осведомившись о здоровье матушки Бернье, которая чистила картошку, доставая ее из лежавшего рядом большого мешка, попросил папашу Бернье отпереть дверь в комнаты четы Дарзак.

В спальне господина Дарзака я был впервые. Выглядела она холодной и мрачной, а ее меблировка не отличалась роскошью: дубовая кровать да туалетный столик, пододвинутый к окну К, сделанному на месте бывшей бойницы. Стена там была так толста, а бойница так широка, что в образовавшейся нише господин Дарзак устроил нечто вроде туалетной комнаты. Второе окно, окно Л, было меньше. Оба окна были забраны толстыми решетками, через которые едва проходила рука. Кровать на высоких ножках стояла в углу между наружной стеной и каменной перегородкой, отделявшей спальню господина Дарзака от спальни его жены. Напротив, в углу башни, помещался стенной шкаф. Посередине комнаты стоял небольшой стол с несколькими научными книгами и письменными принадлежностями. Завершали меблировку кресло и три стула. Спрятаться здесь было просто невозможно, разве что в стенном шкафу. Поэтому супругам Бернье было поручено, заходя в комнату для уборки, всякий раз проверять этот шкаф, где господин Дарзак держал одежду; да и Рультабийль, наведываясь в отсутствие супругов осмотреть комнаты Квадратной башни, всегда в него заглядывал.

Так он сделал и на этот раз. Переходя в спальню госпожи Дарзак, мы были уверены, что в комнате ее мужа никого нет, ибо, как только мы вошли, папаша Бернье, следовавший за нами с неизменно озабоченным видом, запер на задвижку дверь, ведущую из коридора.

Спальня госпожи Дарзак была меньше, чем у ее мужа, но благодаря удачному расположению окон светлая и веселая. Едва ступив на порог, Рультабийль побледнел и, повернув ко мне свое доброе и погрустневшее лицо, проговорил:

– Сенклер, чувствуете? Духи дамы в черном!

Ей-богу, я ничего не чувствовал. Окно, снабженное решеткой, как и все остальные, выходящие на море, было широко распахнуто, и легкий ветерок развевал занавеску, висевшую на карнизе над вешалкой, которая была прибита к одной из стен. У другой стены стояла кровать. Вешалка находилась так высоко, что висевшие на ней платья и пеньюары, равно как и закрывающая ее занавеска, не доходили до пола; если за ними кто-нибудь захотел бы спрятаться, то были бы видны ноги. Штанга, по которой двигались вешалки с одеждой, была очень тонкой, и забраться на нее тоже не было никакой возможности. Тем не менее Рультабийль тщательно обследовал этот гардероб. Стенного шкафа в комнате не было. Туалет, бюро, кресло, два стула и четыре стены, между которыми, кроме нас, никого, Бог тому свидетель.