Призрак Проститутки

Мы приехали на granja de pueblo, и фермеры приветствовали Фиделя. В этот момент диктор объявил по радио, что теперь уже известно: убийца — «прокастровский марксист». Один комментатор сменял другого, высказываясь все более эмоционально, все более агрессивно. Фидель извинился: «Нам придется прервать наше посещение государственной фермы». Мы поехали в Матансас, откуда Кастро мог позвонить президенту Дортикосу. По пути он засыпал меня вопросами: «Что представляет собой Линдон Джонсон? Какая у него репутация? Какие у него были отношения с Кеннеди? А с Хрущевым? Какую позицию он занимал, когда происходило неудавшееся вторжение на Кубу?» И наконец главный вопрос: «Имеет ли он какую-либо власть над ЦРУ?» Затем он вдруг взглянул на часы, увидел, что до Матансаса еще полчаса ехать, и тут же заснул.

40

12 августа 1964 года

Дорогой Гарри!

Это самый длинный период, когда мы не писали друг другу. Любопытно. Многие месяцы у меня не было желания посылать вам письмо, а вот рука к трубке часто тянулась. Однако я не могла вам позвонить. После вашего объяснения в любви могла ли я сказать: «Привет, Гарри», как если бы этого страстного признания не было? Однако сказать: «Я разделяю ваши чувства», — я не могла. Ибо я их не разделяю. И, безусловно, не разделяла. Ваше последнее письмо прибыло 25 ноября, в понедельник, когда по Пенсильвания-авеню к собору Святого Мэттью медленно — ох, так медленно! — двигалась похоронная процессия с телом Джека Кеннеди. Ваше бедное письмо. Я прочла его, дойдя до дна наимрачнейшего настроения, какое когда-либо у меня было. В тот вечер я была уверена, что Линдон Джонсон — это большая беда, и не сомневаюсь, что рано или поздно мое предчувствие сбудется, ибо в моем представлении он похож на величайшего из героев Уильяма Фолкнера, стержня семейства Сноупс.

Неудивительно, что настроение у меня было наимрачнейшее. Потерять человека, которого ценишь, и получить взамен человека, которого презираешь, наполняет смыслом горькую меланхолию, которой отдает это слово. На следующий день я поняла, что столь неприятная ситуация — это лишь одна из форм защиты против подлинных кошмаров. Ваше письмо приобрело чудовищную окраску. Я подумала: что, если все эти несказанно ужасные предположения насчет смерти Мэрилин Монро, которые вы с Кэлом, казалось, с наслаждением перебираете, являются дополнением к тому, что совершил Освальд? Один священник, которого я когда-то знала, сказал однажды, что американское общество держится воедино только по велению Господа. Оно не разваливается на неравномерно развитые части лишь благодаря благословению свыше. А теперь задумываешься, не исчерпали ли мы это благословение. Сколько для этого требуется совершить грехов? Я думала об Аллене и о Хью и о той страшной игре, в которую они играли с Ноэлом Филдом и польскими коммунистами, а потом попыталась обмозговать тот ужас, который я творила в Парагвае, — я до сих пор не могу вам в этом признаться, да и до конца себе тоже. Меня пробирает дрожь при мысли о том, в какую страшную игру втягивал вас Хью с Моденой, а также о том деле, которое привело вас с Кэлом в Париж, — боюсь даже представить себе, что это могло быть. Да, если умножить подобные дела, то можно лишь удивляться, как Джеку еще удалось так долго прожить, особенно если добавить к этому списку его собственные прегрешения. Поэтому мне не понравилось, когда вы заявили, что ваша преданность мне абсолютна, а на самом деле сказали: «Ну вот, дело сделано. Двинемся дальше». Как видите, ваше письмо не вызвало у меня мгновенной радостной реакции: в тот вечер я страдала от доставшейся мне частицы вдовьего горя — частицы, доставшейся бедняку. Ибо я всегда считала, что мне нравился Джек Кеннеди, а теперь, в день его похорон, признала, что любила его целомудренной, накрахмаленной любовью — как же я, идиотка, не понимала собственных побуждений. Конечно, наивность защищает меня от отцовского безумия, которое прокрадывается в мой мозг, и от маниакального желания Хью владеть моим лоном. Больше всего я винила Хью в смерти Джека Кеннеди — я была на грани безумия.

Знаете, что меня спасло? Мысль о Бобби. Я снова влюбилась, но на сей раз плотских побуждений не скрывала. По-моему, я полюбила Бобби Кеннеди за глубину его страданий. Никогда прежде мне не доводилось видеть человека, столь глубоко раненного. Говорят, до того, как отправиться в ту страшную пятницу на ночь в спальню Линкольна в Белом доме, он сказал: «Господи, как это ужасно. Все ведь начинало хорошо складываться». И закрыл за собой дверь. Человек, рассказавший мне это, стоял в коридоре и слышал, как Бобби рухнул на кровать, слышал, как Бобби Кеннеди, этот маленький монолит из гранита, зарыдал. «За что, Господи?» — восклицал он.