Призрак Проститутки

В самый канун Рождества пленников переправили самолетами из Гаваны в Майами, а 29 декабря президент Кеннеди выступил перед ними на сорокатысячном стадионе Орандж-Боул. Среди зрителей был и я.

Странное у меня было чувство. Я сидел высоко, в двадцать восьмом ряду, трибуна была далеко, и Джек Кеннеди казался крохотным человечком в огромной пещере, выступавшим перед скоплением микрофонов, которые торчали в разные стороны, будто клешни и ножки рака-отшельника, выкарабкивающегося из своей раковины. Я выбрал такое сюрреалистическое сравнение потому, что картина и впрямь отдавала фантасмагорией. Я смотрел на бывшего любовника Модены. В конечном счете, как оказалось, он не так ее и жаждал. Точно так же, как ранее она не слишком хотела меня. Интересно, подумалось мне, неужели я один на всем этом огромном стадионе знаю о нашем президенте такие печальные, но глубоко интимные вещи.

С непривычки на меня плохо действовала толпа. Проведя последние два месяца в тиши зенитовских кабинетов, я не был готов к атмосфере стадиона, до отказа набитого восторженными кубинцами. Волны оваций в честь вернувшихся с того света то и дело прокатывались по рядам. Отовсюду неслись рыдания — люди оплакивали свою потерянную родину, которая никогда не была им так дорога, как теперь, когда они оказались на чужбине.

Это был какой-то ад. Буквально с первых минут церемонии, когда все тысяча сто пятьдесят бойцов Бригады вышли и построились на поле стадиона, вопль, вырвавшийся из сорока тысяч глоток отцов, матерей, жен и сыновей, дочерей, племянников и племянниц, дядьев и теток, родных, двоюродных, троюродных братьев, сестер и бог знает еще кого, казалось, побил рекорд громкости на этом стадионе, а за ним последовал новый шквал, раза в два мощнее прежнего, когда в открытом белом «кадиллаке» появились президент и Жаклин Кеннеди. На трибунах затрепетали мириады американских и кубинских флажков; президент и его супруга вышли из машины и застыли по стойке «смирно» рядом с Пеле Сан-Романом, Мануэлем Артиме и Тони Оливой; оркестр исполнил кубинский национальный гимн, затем американский. Президент прошел по рядам бойцов, не скупясь на рукопожатия, — это длилось невероятно долго, но трибуны каждый раз разражались аплодисментами, словно это был торжественный выпуск слушателей и рукопожатие президента было главным событием в жизни семьи.

Первый заговорил Пепе Сан-Роман: «Мы, воины в священной битве с коммунизмом, вручаем себя Господу и свободному миру». Затем он повернулся к Джеку Кеннеди и сказал: «Господин президент, бойцы Бригады две тысячи пятьсот шесть передают вам на хранение свое знамя».

Местные газеты уже расписывали во всех подробностях, как было спасено знамя Бригады и как его вывезли из залива Свиней чуть ли не на последней лодке, и Кеннеди, приняв знамя, развернул его под новый взрыв аплодисментов, затем, предложив солдатам сесть на траве, произнес: «Я выражаю Бригаде мою глубокую благодарность. Это знамя будет возвращено вам в свободной Гаване».

Мне показалось, что грянула новая война. «Guerra, guerra, guerra![203]» — скандировали кубинцы в едином порыве, в экстазе, будто получив наконец высочайшее разрешение начать войну. На войну! Вой-на-а-а!

И тогда мне, рядовому труженику на ниве разведки, явилось откровение. Эти люди на миг избавились от душевной раздвоенности, постоянно терзавшей меня, да и их, наверное, до этого момента. Война! Тот единственный час, когда Альфа и Омега могут сойтись под одной крышей. Во всяком случае, некоторых.

В следующий момент я не мог не восхититься Джеком Кеннеди. Во всей этой сумятице у него срабатывали снайперские инстинкты. «А теперь, — сказал он, — я хотел бы попросить сеньора Факундо Миранду, человека, хранившего это знамя на протяжении последних двадцати месяцев, выступить вперед, чтобы мы все увидели его». Миранда вышел, Кеннеди пожал ему руку и сказал: «Я должен был увидеть вас, чтобы знать, кому отдавать знамя».

Овация была нескончаемой. И среди этого взрыва эмоций Кеннеди начал свою речь: «Хотя Кастро и ему подобные диктаторы могут властвовать над странами, они не властны над народом; они могут бросать людей в тюрьмы, но им не поработить человеческий дух; они могут отнять у своих подданных права, но им не искоренить стремление человека к свободе».

Владевший мною дух патриотизма мгновенно улетучился, как только я заметил Тото Барбаро, продиравшегося сквозь толпу все ближе и ближе к трибуне. Можно было не сомневаться, что к финишу он придет вовремя и успеет пожать президенту руку.

«Могу заверить вас, — сказал в заключение Кеннеди, — что народ моей страны, как и все народы нашего полушария, непоколебимо верит в то, что Куба в один прекрасный день снова станет свободной, и тогда именно ваша Бригада будет шагать во главе армии освободителей».

А как же переговоры? — подумал я. Как насчет переговоров между ним и Хрущевым, о которых писала Киттредж? Неужели горячая кровь политика захлестнула холодные артерии президента? Или я присутствую при объявлении Кубе новой войны?