Призрак Проститутки

Не знаю, стоит ли описывать те перемены, которые в нем произошли. Мне придется приложить каталог мелких сокровищ к заключению геолога, ибо поколения Хаббардов оставили каждое свой слой. В углах у нас стояли дубовые этажерки, в Кьюнарде — светлая датская мебель, в Лагере — отличный столик для игры в шашки, который мы унаследовали от Доуна Хэдлока Хаббарда (он оставил нам также старательно сделанные зарисовки сторожевой башни в сто футов высотой, которую предполагал построить на южной оконечности острова). На стенах висела уйма выцветших фотографий, начиная с 1850 года, в рамках с потрескавшимися стеклами, покрытых пятнами, источенных червями. А кроме того, висели цветные эстампы Матисса, Брака, Дюфи, Дюшана, давно выцветшие от солнца, — все они были собраны моей матушкой. Мы хранили их, несмотря на то что матушка ни разу не бывала здесь после своего отъезда. Висит на стене и висит — это ведь был летний дом. Никакого отбора не производилось — просто вещи появлялись и сохранялись. В самом плачевном состоянии были спальни — там стояли нары. Продавленные матрацы с выпирающими пружинами в изношенных чехлах; деревянные бюро, покрытые толстым слоем краски, исцарапанной ногтями, — следы жарких, скучных летних вечеров; паутина под окнами в мелких переплетах, птичьи гнезда под стропилами и следы мышей во многих комнатах, которыми никто не пользовался, — это была цена, которую мы платили за чрезмерно большой дом.

Родмен Ноулз Гардинер и его жена, купив у нас дом, навели в нем порядок. Отец Киттредж, будучи знатоком Шекспира (он находился в отдаленном родстве со знаменитым шекспироведом Джорджем Киттреджем, тоже выпускником Гарварда), достаточно хорошо знал про заговоры, и потому в документе на владение Крепостью, который он вручил дочери в качестве свадебного подарка, обусловил, что в случае развода Киттредж с Хью Монтегю Крепость остается за ней. Вот как получилось, что я потом снова стал там жить. Благодаря Киттредж. Но это произойдет не скоро. А сейчас я учился на первом курсе в Йеле и были пасхальные каникулы, прошло два года со времени отъезда Хаббардов из Крепости, и доктор Гардинер и его супруга, безусловно, навели тут красоту. Уйдя на покой с преподавательской деятельности, они перевезли сюда часть мебели колониального стиля, которой был обставлен их дом в Кембридже. Теперь на окнах появились занавеси, а стены украсила коллекция викторианской живописи XIX века, собранная доктором Гардинером. В спальнях стояли новые кровати. Сначала мне все это ужасно не понравилось. Дом выглядел как гостиница в Новой Англии, где зимой стоит страшная жара и напрочь заделаны окна.

Первые два часа после приезда были для меня сущей мукой. Ни Хью Монтегю, ни его невесты не было дома — меня принимали именитый шекспировед и его супруга Мэйзи. Они терпели меня, а я мучился. Он был гарвардским профессором ныне не существующего типа. Выдающаяся личность доктора Гардинера как бы состояла из нескольких ярусов. И этим ярусам, как помощникам по нисходящей, поручалось участвовать в разговоре. Мы беседовали об игре футбольных команд Йеля и Гарварда в прошлом сезоне, затем — в какой категории я играю в американский теннис — сквош (а я играл в группе Б), затем о моем отце, которого доктор Гардинер в последний раз видел с мистером Даллесом в Вашингтоне, на приеме в саду.

— Выглядел он действительно прекрасно, правда, это было в прошлом году.

— Дассэр. Он до сих пор хорошо выглядит.

— Молодец.

Будучи теннисистом, доктор Гардинер не позволит вновь прибывшему размяться. Он отошлет твой отбитый мяч без задних мыслей назад через всю площадку — беги за ним.

Не лучше была и Мэйзи. Она рассказала, что в мае хочет разбить цветник, и долго, нудно, хотя и сладким голоском, изъяснялась насчет того, сколь непредсказуема весной погода в Мэне. Она перечислила гибриды, которые собирается посадить, а когда я упомянул про дикие цветы, которые появляются в июне и июле, она потеряла ко мне всякий интерес. Паузы в разговоре затягивались, превращаясь в долгое молчание. В отчаянии я попытался переключиться на сильную сторону доктора Гардинера. И принялся разглагольствовать о творчестве Эрнеста Хемингуэя (я писал сочинение на эту тему, за которое получил пятерку). Намеренная ирония, пронизывающая его последние работы, сказал я, объясняется тем, что он находился под огромным влиянием «Короля Лира», особенно реплики Кента, и я процитировал из четвертой сцены первого акта:

— «Вот мой род занятий: быть самим собой… Любить того, кто честен. Знаться с тем, кто рассудителен и мало говорит. Считаться с общим мнением. Драться, когда нет другого выхода, и не есть рыбы»[10]. — Я только собирался добавить: «Я умею хранить тайны, ездить верхом, рассказывать с грехом пополам затейливые истории и точно исполнять поручения, когда они несложны», но доктор Гардинер сказал:

— Какой смысл заниматься подражательством!