Призрак Рембрандта

Это было небольшое суденышко двести футов длиной и тридцать три шириной, с осадкой одиннадцать футов в балласте. Когда-то оно было оснащено и глубинными бомбами, и четырехдюймовым носовым орудием, и многоствольным зенитным пулеметом, и парой двадцатимиллиметровых пушек. Сейчас от всего этого богатства на «Королеве» осталось только старое ружье двенадцатого калибра в каюте у капитана да еще несколько средств самообороны, на всякий случай припрятанных в разных местах на палубе. Вместо первоначального экипажа из семидесяти человек теперь на ней работали всего одиннадцать, включая Хансона на мостике и Максевени с его нескладным, молчаливым помощником Куан Конгом из Самоа в машинном отделении. Единственная спасательная шлюпка висела на самодельной шлюпбалке на корме — там, где раньше были проложены рельсы для глубинных бомб. В хорошие дни «Королеве» удавалось разогнаться до двенадцати узлов, но чаще она ползла на семи.

Со стапеля она сошла серо-голубой, но с тех пор бесчисленное количество раз перекрашивалась: из серого в черный, потом в зеленый, потом в тускло-красный и так далее. Сейчас ее корпус опять был черным, надстройка — белой, а труба — алой с большой черной буквой «Б», и все это густо покрывали зловещие пятна ржавчины. Палуба, склепанная из стальных листов, только на баке, корме и мостике была прикрыта до невозможности изношенными досками. Приходилось отдать должное ее строителям: после семидесяти лет штормов, войн и качки старушка все еще держалась на плаву, хотя возраст, разумеется, напоминал о себе, и иногда довольно громко.

Невеселые мысли капитана были прерваны жутким скрежетом, донесшимся из машинного отделения, после чего древний паровой двигатель вдруг заработал, сотрясая весь ржавый корпус. Через минуту из переговорной трубки донесся голос стармеха:

— Капитан! Слышишь эти чудные звуки?

Хансон шагнул в крошечную рубку.

— Спасибо, Уилли! — крикнул он в воронку, отстучал команду машинным телеграфом, а потом повторил голосом: — Малый вперед! Давай-ка убираться подальше от этого рифа.

Через несколько секунд винт вспенил воду за кормой и старушка «Королева Батавии» неохотно двинулась в сторону открытого моря.

5

В ста тридцати милях севернее, там, где река Реджанг впадает в Южно-Китайское море, в местной хижине — румах, стоящей на сваях над одним из ее рукавов, отдыхал в гамаке прославленный в этих краях пират, известный как Хан, или Тим-Тиман, или, иногда, Правоверный. Его пальцы, тяжелые от золотых колец, машинально перебирали четки. Вместо бусин на них были нанизаны человеческие зубы — некоторые потемневшие от старости, другие — белые и молодые; на нескольких из них сохранились высохшие кусочки нерва и десны. Четки подарил ему дед с материнской стороны, Темонгонг Кох — местный вождь, заслуживший громкую, хоть и дурную славу.

С висящего на широкой террасе гамака Хан хорошо видел всю остальную деревню: десяток румах, таких же как его временное жилище, несколько длинных бараков без передней стены, построенных японцами в годы войны, и два старых, почти развалившихся общинных дома, когда-то полных дыма и смеха, а теперь населенных лишь призраками мужчин, женщин и детей, чьи высохшие, почерневшие головы — трофеи из страшного прошлого — рядами висели на гнилых стропилах.

В жилах Хана, как и многих других членов его племени, текла смешанная — малайская, китайская и местная даякская — кровь, но в отличие от остальных он мог похвастаться тем, что происходит от самого Белого Раджи — Чарльза Брука, английского авантюриста, появившегося здесь в середине девятнадцатого века, чья семья железной рукой правила Сараваком целых сто лет. У Хана имелось и неопровержимое доказательство этого родства: на его грубом лице азиатского полукровки светились удивительно светлые, ярко-голубые глаза. Они умели наводить порчу, видеть будущее и угадывать ложь — по крайней мере, в это верили суеверные подданные его пиратского королевства, и Хан охотно поддерживал такие слухи, а временами начинал верить в них сам.

Со стороны океана неожиданно налетел короткий шквал, и по железной крыше, точно горсть брошенных чьей-то рукой камешков, ударили струи дождя. Поднявшись с гамака, Хан по плетеным циновкам босиком подошел к краю крытой террасы и посмотрел на изрытую дождем реку. На нем был простой саронг в черно-белую клетку. Под коричневой, блестящей от пота кожей бугрились стальные мышцы. Он был высоким и плотным, с иссиня-черными волосами, грубо подстриженными «под горшок» по обычаю предков — ибанов, или морских даяков.^[9] Все ибаны были прирожденными воинами и недаром признали его вождем своего клана.

Хан взял стоящую на перилах чашку, отхлебнул из нее туака — огненного рисового вина, прополоскал им рот и сплюнул в бегущую под террасой реку. Дождь уже стихал, и теперь по крыше, казалось, стучали не камни, а чьи-то сердитые пальцы.