Призрак с Вороньего холма. Дружба бандита

– Ты справился в своем Лазоревске с бандитами, я тоже у себя постараюсь. – Успокоил друга Постников.

– Тиша, я солдат. Меня убить не так просто. А ты мишень удобная…

Они вышли на берег. Солнце уже садилось, Олег увидел Вороний холм, освещенный закатом, и вспомнил свое желание:

– Я хочу себе дом построить.

– Строй, я только рад.

– Знаешь где?

– Пока не знаю.

– На вершине Вороньего холма.

– С ума сошел?

– Почему?

– Его считают, так сказать, нечистым местом.

– Кто считает?

– Люди. Там же кладбище было. Ты хочешь жить на кладбище?

– Мертвецы не опасны. Бояться надо живых. – Усмехнулся Олег: – Продашь мне там землю?

– Так отдам. На Вороний холм никто не претендует.

– Нет, я хочу все по закону.

– Иди к Стеколкину, он тебе оформит, так сказать, по закону.

– Хорошо, завтра схожу.

После славной победы над бандой Мамона Гена Кащеев вернулся в свои владения и первым делом посетил отца Василия. Пожертвовав по поводу Виктории тысячу рублей на храм, он заставил батюшку разделить с ним радость. Они вдвоем уничтожили немеренно «Перцовки», закусывая ее отменными маринованными грибочками и другой снедью из погребка. Одинокого батюшку опекала одна ретивая прихожанка, поскольку матушки у него не было.

Отец Василий во время возлияния отпустил рабу божьему грехи, сотворенные тем накануне, и обещал помолиться о душах убиенных им бандитов. Делал это батюшка без особого рвения, но отказать Кащееву не мог. Храм, в котором служил отец Василий, построил Гена. Он же выписал батюшку из Москвы и платил ему жалованье. Живописец Трофим Масленников принял сан, превратившись в отца Василия в начале перестройки. Церквушки начали возвращать Патриархии, строилось много новых храмов, а служителей для небольших приходов не хватало. Сменив халат живописца на рясу проповедника, отец Василий сохранил немало привычек от прошлой богемной жизни. Супруга живописца решила остаться в миру, и батюшку покинула. Холостой настоятель, когда его не видели верующие старушки, втихаря покуривал табак, мог изрядно выпить и поглядывал на юных прихожанок мирским, блудливым глазом.

– Нормальный ты мужик, Гена. В бога веришь. Не надо бы людей убивать. Тяжелый это грех. Отпуская его, сам на душу грех беру. – Наставлял изрядно охмелевший батюшка бандита на путь истинный.

– На себя посмотри. Я хоть каюсь. А ты?

– А что я?

– Богу служишь, а водку пьешь – раз. Табак куришь – два. Я тебе Машку Саратову присылал, не отказался – три.

– Сравнил, Кащеюшка… Да, я при сане. Служу господу нашему, как могу. А Машка девка хорошая и в Бога верит. Вон ты ее грибочком закусываешь. А грешу, так с меня и спросится больше. Кстати, дай сигареточку.

Кащеев протянул ему пачку и наполнил рюмки:

– Вот ты говоришь, бандит я. Мол, грешно людей убивать. Согласен, грешно. Но я же не от хорошей жизни? Оставь я Мамона в живых, он бы сам меня шлепнул. Выходит, защита. А кооператора я не хотел. Мои придурки перестарались. Потом, он исчез. А ты меня ругаешь? Не стал бы я конкурентов давить, на какие шиши церковь твою построил? Опять же по пятьсот в месяц тебе на харчишки. Где брать?

Они чокнулись, и выпили до дна. Отец Василий закусил грибочком, тяжело вздохнул и пожаловался:

– На твои пятьсот особо не разгуляешься. Иконку богомазу заказать не на что…

– С прихожан бери. А иконки, кликни, тебе бабки нанесут. Можешь еще и торгануть.

– С прихожан не очень-то здесь возьмешь. Народ сюда не ходит, тебя побаивается. А ликом торговать, – батюшка перекрестился, – типун тебе на язык. Нет, милый Кащеюшка, табачок и вино хоть и грех, да не очень большой. Вино и Христос пил. А лик – святое.

Кащеев снова наполнил рюмки:

– Что же в нем святого? Сам рассказывал – ты пока живописцем был, писал лики, как халтуру.

– Дурак ты, Кащеюшка. Живописец и батюшка – разница большая. Я от мирского отрекся. А насчет святости лика, я тебе так скажу: Какой бы забулдыга не писал святой образ, сам Господь его рукой водит. Оттого что лик есть отсвет Божий. Понял?

– Еще раз дураком назовешь, пришью. Не погляжу, что батюшка. Вас в Москве много. Другой приедет. Я попа держу, чтобы быстро грехи отпускал, а не лаялся на меня, как сапожник…

– Не обижайся, Гена. Я к слову. Во те крест. – И отец Василий снял с себя золотой крестик, поцеловал его и одел обратно.