Призрак театра

Не бедный я! Я ставил в Сан-Франциско! Там - рай для всех, кто ставит драму. Там нет бродвейских жирных денег - зато полно живых театров; там зритель знает толк в драматургии, и в сценографии знаток, и в режиссуре, там зритель знает толк в эксперименте - и заполняет залы до отказа. Там подлинная жизнь театра - не на Бродвее, не в Париже, не в Москве, но там! Там - вся алхимия театра будущего, если кого и впрямь, не ради красного словца, волнует будущее театра. Там даже улицы - театр, там даже негр на углу Макаллистер и Дивизаредо, просящий, пританцовывая в рэпе: "I'm hungry, help me, I'm hungry, help me", - актер почище, чем иной божок отечественной сцены, давно забывший смысл словечка "голоден"; там даже океанские тюлени-котики не семьями, а труппами кучкуются у свай причала-ресторана: дают тебе спектакль на волне, пока ты наверху сидишь с подружкой в ресторане - ты платишь им не хлопаньем в ладоши, но честной мздой со своего стола. Площадки в Bay Area, подмостки в городских кафе, студийные подвалы что там ваш Бродвей! Билеты в среднем за пятнадцать долларов, любой может позволить, не то, что на Бродвее вашем, куда вам лучше не соваться, если в кармане меньше сотни. Да, ставил в основном американцев, зато все пьесы были свежие. Там, в Сан-Франциско, зритель жаждет не раскрученных премьер, а новых пьес, и драматурги пишут не для критиков - для зала. Так было в Англии во времена Шекспира, так было и у нас во времена Островского. И, кстати, раз на то пошло, Островского с Шекспиром я там тоже ставил... Я жил на всю катушку, так жил я, что о славе мне просто некогда и глупо было думать. Работа днями и ночами, кураж и праздник, вдохновение!..

Да, вдохновение. Пусть это слово нынче вслух нельзя произносить, но я ведь и не вслух! И это ложь, что это слово ничего не значит! Нет, очень даже значит, пусть трудно на язык всех прочих слов его перевести, но это слово означает принудительный, да, кем-то принужденный вдох, как если б ты тонул, почти смирился с этим - и кто-то делает тебе дыхание рот в рот. То Бог в тебя вдыхает или бес, или вдыхает Тихий океан, иль это ласковое, словно галлюциногенный газ, дыханье ностальгии - да, ностальгия по деревьям на Тверском бульваре, по их немолодым ветвям, продавленным предновогодним снегопадом, вдохнула мне тот "Бег", что я поставил в Сан-Франциско и перенес почти без изменений в "Гистрион".

А славно ставить в Сан-Франциско "Бег"! Все то же чувство края света, все та ж константинопольская мысль о том, что там, за водной гладью, и притом не слишком далеко, - Россия. Вы не поверите, но зрители не поняли, что речь идет о давних временах. Они смотрели мой спектакль в убеждении, что речь идет о беженцах, гонимых нынешними войнами в Европе. Смотрели с чувством и в двух версиях: английской и испанской. Латины принимали лучше всех.

- Мужчина, как, вы будете звонить?

Мовчун пробрался в будку. Вукотич трубку взял не сразу. Услышав его "Здравствуй, брат", Мовчун мгновенно приуныл; он слишком хорошо, с блаженных лет училища, знал Стефана Вукотича; слух Мовчуна, сродни аптекарским весам, способен был измерить тяжесть каждой его, даже самой малой паузы. И в этом "Здравствуй, брат" Мовчун расслышал мнительно: неловко Стефану, и он звонку не рад. Мовчун решился без разбега огорошить друга своей догадкой:

- Что, Стеф, гастроли пролетели?

Тут Стефан поперхнулся (шотландским виски, как сказал себе Мовчун), спросил с испугом:

- То есть?.. Кто, что тебе сказал?!

- Слышу по голосу.

Последовала пауза, полная недобрых шумных вздохов, и Стефан наконец ответил:

- Так можно до инфаркта довести... Нет, брат, нормально, все нормально. И голос мой нормальный - просто день тяжелый. Еще эта московская погода, я отвык... Я сделал все и даже больше. Белград мы застолбили, даже смету подписали. После Белграда ты покажешься в Италии, два спектакля, надо будет выбрать по уму...

- Ты шутишь!

- ...Осталось мне с моим коллегой Стефано, - он тезка мой, но ты его не знаешь, - определиться с площадками. Скорее всего это будет Венеция и Парма. За пару месяцев мы это утрясем.

- Я могу сегодня объявить актерам: "Летом едем, сдавайте Серафиме паспорта"?

- Конечно, объявляй. Но про Италию пока молчи, а впрочем... Дед мой, понятно, был цыган, но я не суеверен. Скажи и про Италию.

- Отлично, брат, вот это все, что я хотел услышать от тебя...

Стефан молчал. Мовчун тоже. Он знал, что собеседник благодарности не ждет: за двадцать с лишним лет так между ними устоялось: помощь друг от друга принимать как должное.

- Егорушка.

- Ну что?

- Как мы давно с тобой не говорили, все телефон да телефон, а ведь пора.

- Пора, пора. Поговорим, Стеф; встретимся, поговорим... Я из автомата звоню, ты прости. Тут очередь. До встречи, брат.

- Пока.

Мовчун повесил трубку, шагнул из будки в облако жирных женских духов, в табачный и сивушный смрад, что исходил от вставших в очередь мужчин.