Призрак уходит

Я наблюдал за победным парением Климана, и на меня наваливалось желание убить его. Но неожиданно я увидел, что это не человек, а дверь. На том месте, где сидел Климан, находилась тяжелая деревянная дверь. Что б это значило? Что за ней? Что от чего отделяется этой дверью? Ясность от хаоса? Да, возможно. Ведь мне никогда не понять, говорит ли он правду, забыл ли я что-то или он на ходу все выдумывает. Дверь между ясностью и хаосом, между Эми и Джейми, дверь, ведущая в смерть Джорджа Плимптона, дверь, что распахивается и захлопывается в нескольких дюймах от моего лица. Есть ли в нем что-то большее? Насколько мне известно, просто дверь.

— Если вы снимете запреты, я смогу многое сделать для Лоноффа, — сказал он.

Я рассмеялся:

— Вы грубо обманули тяжелобольную женщину с опухолью мозга. Украли у нее — так или этак — рукопись.

— Не делал ничего подобного.

— Нет, сделали. Она не дала бы одну только первую половину. Если б решила доверить вам рукопись, то всю. Вы прикарманили то, до чего сумели дотянуться. Второй части не было в поле зрения, или она находилась где-нибудь в глубине квартиры, и вам было туда не добраться. Конечно украли. С чего бы ей пришло в голову дать половину романа? А теперь, — продолжал я, не дав ему возразить, — теперь собираетесь обработать меня?

— Ну, вы-то умеете о себе позаботиться, — проговорил он, ничуть не обескураженно. — Написали уймищу книг. Вволю поразвлеклись. Да и безжалостным быть умеете.

— Умею, — ответил я, тихо надеясь, что это по-прежнему правда.

— Джордж всегда говорил о вас с восхищением, мистер Цукерман. Его восхищала сила, которая генерировала талант. И я разделяю его восторг.

— Хорошо, — произнес я, пытаясь говорить спокойно. — Если так, то, пожалуйста, никогда больше к ней не ходите и никак не пытайтесь связаться со мной. — Выложив деньги, покрывающие счет за ланч, я пошел к двери.

Климан, за несколько секунд успевший собрать все бумаги, быстрым шагом догнал меня.

— Это цензура, — заявил он. — Вы, писатель, пытаетесь запретить другому писателю выпустить в свет его книгу.

— Не содействовать выходу в свет фальшивки еще не значит запрещать ее. А кроме того, уползая в нору, я как раз расчищаю вам путь.

— Но это не фальшивка. Факт инцеста признала сама Эми Беллет. Я все узнал от нее, она мне рассказала.

— У Эми Беллет удалена половина мозга.

— Но мы разговаривали до операции. Еще не было никакого хирургического вмешательства. Даже диагноза не было.

— Но опухоль ведь была, не так ли? Рак был при ней. Неважно, знала она об этом или нет, но опухоль давила ей на мозг. На ее мозг, Климан. Она падала в обмороки, ее рвало, в глазах было темно — и от головной боли, и от страха, эта женщина просто не понимала, что говорит. В любом разговоре. Она была вне себя в буквальном смысле слова.

— Но ведь очевидно, что все это было на самом деле.

— Очевидно для вас, и ни для кого другого.

— Не верю! — выкрикнул он, вышагивая рядом со мной и уже не скрывая пробивавшейся сквозь ярость растерянности. Его уже не развлекало выказываемое мной презрение, рухнули все возможности отмахиваться от моих суждений, и вместо самоуверенного задиры я увидел озлобленного попрошайку — если только и это не было маской и я не исполнял от начала и до конца одну роль — старого дурака. — И чтобы это говорили вы?! Мистер Цукерман, у парня был пенис. На протяжении трех лет этот пенис заставлял их преступать законы окружающего мира. Потом разразился скандал, и Лонофф сорок лет прятался от всего этого. Но в конце концов написал книгу. Эта книга — шедевр! Высокое искусство, порожденное муками совести. Триумф эстетики над стыдом. Сам он не в состоянии был понять это — горе и страх, через которые ему пришлось пройти, оказались слишком сильны. И Эми, напутанная его горечью, тоже не понимала. Но вам-то чего бояться? Вам, знающему, что такое ненасытность. Знающему неутолимый голод, который требует большего. Здесь, перед вами, окончательный расчет великого писателя с преступлением, мучившим его день за днем на протяжении всей жизни. Финал борьбы с грязным пятном. Долго откладываемое усилие освободиться. Вам эти состояния понятны. Так откройте двери освобождению! Это будет вашей победой, мистер Цукерман. Как и его победой. Попытка сбросить тяжесть была героической, и ее невозможно взять и отвергнуть. Он не льстит себе в этой книге, поверьте. Он словно юноша, проснувшийся после сорока четырех лет сна. Это не может не потрясать. Это «Алая буква» Лоноффа. Это «Лолита» без Куильти и глупых шуток. Это книга, которую создал бы Томас Манн, не будь он настолько Томасом Манном. Прислушайтесь же ко мне! Дайте объявить об этом миру! В какой-то момент вы поймете серьезность роли инцеста. Попытка все отрицать бессмысленна, она не делает вам чести. Сэр, ваша враждебность ко мне лишает вас возможности почувствовать правду. А правда в том, что он пожертвовал привычной жизнью с Хоуп и прошел через ад отношений с Эми Беллет, чтобы вновь оживить в себе страдания юного Лоноффа. Умоляю, прочтите поразительный результат его усилий!