Призрак замка Аруэ (СИ)

— Единственным разумным выходом было проситься на судно к паломникам. Тауферы предпочитают жить в космосе, путешествуя от системы к системе, неся людям свое призрачное «Знание» о высших силах, управляющих мирозданием. В отличие от синсенотов, радикальных членов секты внутри Духовной Лиги, они вполне себе мирные товарищи. Сами себя они называют «крещенцами» и ждут прихода некого божества, которого они именуют Кристус. Поломников-тауферов осталось теперь не так много, и они не доставляют особых беспокойств Верховному Конгрессу, поэтому их особо не трогают, позволяя столетиями бороздить бескрайние межзвездные просторы. Серьезное препятствие к моей задумке состояло в том, что тауферы отвергают любое воздействие на разум. Учитывая твое состояние, они не желали брать нас на борт, тем более, что и мне нужна была моя капсула — чтобы элементарно не постареть до того момента, как мы попадем в Аспарию, главную систему Итерии. А иного корабля на подобном «мягком» движке мы могли прождать еще лет эдак пятьдесят, когда потребуются ремонтные работы на базе «Дану» в системе той же звезды, где находится Таламея. Нечего сказать — для отпуска ты выбрала самый дальний из освоенных миров. К счастью, у меня на руках был козырь: данные с Джи-Ханны, так нужные Лиге. Что-то сакральное, псевдорелигиозное содержащееся на той дискете, записанной членами последней исследовательской миссии в системе Кеплера, послужило нам пропуском на борт «Пасифии», огромного звездолета. Оборудованный движком «Орион-3», он имеет запасы еды и оборудования на три сотни лет, рассчитанными на почти двести людей экипажа и около полутора тысяч паломников и межзвездных скитальцев. — Длинная речь подходила к концу. Рассказчик запустил длинные загорелые пальцы в измятый парик и утомленно оперся лбом о ладони. — И все, что я могу, — проговорил он еле слышно, так как, согнувшись, смотрел теперь не на меня, а куда-то себе под ноги, — погружаться вновь и вновь в неглубокий поверхностный сон, который продлит мою молодость до нашей с тобой встречи, и молиться, чтобы полет до Кироса не продлился дольше положенных для движка «Пасифии» стандартных двадцати лет.

Словно утомленный долгой дорогой путник, он теперь сидел напротив в изящном высоком кресле, бессильно опершись руками о колени и тяжело дышал, но стоило мне только задать свой очередной вопрос, тут же встрепенулся всем телом и вновь посмотрел на меня тем же испытующим взглядом, который смущал пуще самых неискренних похвал.

— И сколько лет мы уже летим? — Я попытался представить, какого ему сейчас, человеку, который ради спасения любимой отложил свою жизнь на целых двадцать лет, и впервые за всю беседу проникся к своему необычному гостю состраданием.

Резкие движения пальцами по воздуху меня уже не удивляли.

— Восемь, — уверенно произнес он, резко сместив взор. — Восемь стандарт-лет, тринадцать недель и четыре дня. Значит, осталось почти двенадцать.

— Но как это может быть?! — я вновь усомнился в правдивости поведанной мне истории. — Ведь я уже разменял свой пятый десяток. То есть я, конечно, еще молод, но отчетливо помню каждый из прожитых лет, начиная с самого раннего детства: как мы играли с друзьями в саду черных вязов и как отец учил меня охотиться на мелких зверей и птиц, а мыть — выделывать кожу и шить из нее одежду. И все свои неудачи и победы я помню так отчетливо, словно бы они случились не более часа назад.

Ответ сквозил твердостью и невозмутимостью:

— Ты подгрузилась на своего старого персонажа. И так как застряла здесь надолго, живешь его жизнью уже более восьми лет. А до этого твой опыт в симуляциях подобного фантазийной типа едва ли составлял пару месяцев.

— Но моя память… — Вдруг я дико испугался, что могу потерять последнюю нить, связывающую меня с самим собой. Кем буду я без памяти, без прошлого?.. — Я помню, — судорожно продолжил я, с силой растирая пальцами виски, словно боясь, что уже начинаю забывать. — Помню, как мать несколько ночей просидела у моей постели, когда я подхватил трясучую лихорадку, как отпаивала меня медом и травами. Помню наши долгие, исполненные глубокого смысла и доверия беседы с отцом, свою скорбь, когда он вынужден был уйти за Дождливые Горы из-за того, что случайно подстрелил на охоте в Садах Матриарха священную лань. И радость спустя двадцать долгих с лишним лет, когда ему, поседевшему, но не сломленному долгим отшельничеством, разрешено было вернуться в Изумрудный Лес. Помню свою крепкую, почти братскую дружбу с Хранителем Родника Сумариэлем и торговцем пряностями Нейваром, свою любовь к златовласой Бэлсирифь…

Последние слова, напитанные лирикой и грустью, были полностью проигнорированы моим собеседником, словно бы не имели вообще никакого смысла.