Призраки бизонов. Американские писатели о Дальнем Западе

— Как это — присмотреть за ним? — переспросил я недоуменно. Я не отличался ни опытом, ни способностями, вообще ничем таким, чем стоит гордиться. Будь я достаточно взрослым для чего-нибудь стоящего, то присмотрел бы уж за собственным отцом, чтобы Джеральдина смогла отправиться в дорогу. Она часто сама мне так говорила.

— Просто следить, чтобы его не слишком заносило, — продолжал отец. — Он ослеп и временами забывается. Она не хочет, чтобы он ушибся или заблудился.

— Тебе дают стол и содержание и сверх того доллар в месяц.

Ей-богу, у меня не оставалось выбора. Большое дело — слезть с шеи родных и еще большее — заработать столько денег.

Вот так я и отправился к Кроуфордам, за двадцать миль, верхом на крапчатом пони, следом за полуиндейской дочерью Кэла. И на всем пути здорово побаивался, да и потом, в течение долгого лета, тоже.

Тогда, можно сказать, Кэл еще не стал легендарным героем, но уже перестал быть им в своей жизни. Оказался чем-то вроде божества в отставке. В свое время он изведал славу, допьяна напившись ею вместе с другими, равными себе, на многое дерзал, немало претерпел, выигрывал и проигрывал. Но теперь все его товарищи поумирали. По тропам, которые так опрометчиво он первым проложил когда-то, катились на Запад, раскачиваясь, фургоны; и по мере того, как граница ползла вперед, свивали гнезда поселки — на тех местах, где отпылали звездные костры его ночлегов среди бескрайнего молчания ночи.

Когда его не стало, историки воскресили легенды о нем, и оказалось, что чуть не все в них было правдой. Он вел жизнь бобрового траппера, торговал пушнину у индейцев, жил среди них и дрался с ними. Он прошел по всей дикой Миссури и по Рош Жен, Йелло-устону и видел большую гору из черного стекла и то место, где разверзается адом земная твердь, извергая в небо кипящую воду. Он сиживал в советах вождей, снимал скальпы и ухитрился сберечь собственный. Но в то время, когда я попал к нему, уже не было никого из тех, кто знал его молодым, исполненным сил и славы.

В то последнее лето своей жизни это был всего лишь слепой старик, за которым присматривала дочь-индианка.

Она ничего не объясняла и не приказывала мне. Молча указала знаками на соломенный тюфяк, лежавший на полу у его койки: «Здесь тебе спать». Хижина состояла из двух помещений. Сама она спала в другом, на кухне.

Во двор въехал Кэл Кроуфорд верхом на измочаленной старой кобыле белого цвета, которой предводительствовал дряхлый черный пес. Мартышка указала мне на него, словно говоря: «Вот для чего ты здесь — ты должен помочь лошади и собаке не потерять его».

Поэтому я подошел и ждал, пока он спешится. Откашлявшись, я проговорил:

— Не желаете ли снять седло, мистер Кроуфорд?

Бросив свирепый взгляд своих ярко-голубых незрячих глаз куда-то поверх моей головы, он вызывающе задрал подбородок и проговорил:

— Нет! — Я был не нужен ему, и раз уж оказался тут, он не желал, чтобы ему об этом напоминали.

Ужин прошел в молчании. Мартышка сменила шелковое платье на выцветшее серое, такое, как у всякой фермерши. Нарезая для него мясо, она пробормотала что-то, но он не ответил.

Он не любил торчать дома или вблизи него, и даже дождь не был ему помехой; он только подставлял лицо, словно ловил капли. Временами он слезал с лошади и опускался на колени среди поля, шаря вокруг руками, чтобы узнать, сильно ли подросла пшеница.

Бесчисленные мили обрывистых гор и просторных прерпй пролегли у него под ногами, обутыми в мокасины, в ту пору, когда был он еще молод и зорко глядел вокруг. Он чувствовал себя как дома внутри индейских типи и крытых ветвями хижин, и миновало единым махом пятнадцать лет, проведенных им вдали от всякого людского жилья. И состарившись, он не полюбил крышу над головой, все время передвигался верхом в компании старого пса, всегда приводившего его к дому.

Если он не выезжал верхом, то просто бродил по двору, тыча впереди себя длинной палкой. Я помалкивал и старался не попадаться ему под ноги, а когда он седлал старуху лошадь, я влезал охлюпкой на своего крапчатого.

Кэл знал, что я рядом, но держался так, словно меня нет в природе. Раза два он раздраженно спрашивал: «Ты все еще здесь, парень?» Но чаще предпочитал забывать обо мне.

Однажды, направляясь к дому, он ткнул меня нечаянно своим посохом, но и не подумал пожалеть или извиниться. Только бросил вызывающе:

— Ну, что там? — пока я потирал голень.

Я пробормотал виновато:

— Извините, что помешал вам, мистер Кроуфорд, — и разозлился, что веду себя как мокрая курица.

Но настало утро, когда он свистнул, как обычно, своему псу, а тот не поднялся нехотя из-под навеса. Снова отрывисто свистнул — и, казалось, растерялся в обступающей его тьме. И тут в первый раз я почувствовал жалость—, настолько, чтобы забыть о страхе.

— Я приведу его, — вызвался я. Но псу уже было трудно подняться. Я вышел из-под навеса и пояснил: — Псу нездоровится, мистер Кроуфорд.

Старик ткнул своей палкой и не сказал «спасибо», когда я, дотронувшись до его руки, проговорил:

— Он справа от вас.