Призраки Черного леса

Положил голову, смежил веки и, уже в полудреме, услышал детский плач. Подумав, что Папуша плачет во сне — может, плохой сон видит? — хотел ее разбудить, повернулся к девушке, но цыганка спала. Решил, что мне показалось и я принимаю за плач лай какого-нибудь зверя или крик птицы. Говорят, что лисы умеют лаять. Есть еще птица выпь. А может, это не выпь, а другая птица? Кто в лесу водится и какие звуки издает — откуда я знаю? Орут звери и птицы — пускай орут!

Но как только стал засыпать, плач повторился. И это был именно плач, а не лай лисицы, не крик выпи — совсем рядом плакала маленькая девочка.

Было темно, и только легкий отблеск луны проходил в дымоход над дверью, едва освещая дом. От того, что я увидел, мне самому мгновенно сделалось холодно — рядом стояла девчушка лет шести, в белой рубахе до пят.

Она тянулась ко мне, о чем-то просила, но я не понимал, хотя казалось, что отдельные слова где-то слышал. Но они звучали совсем по-другому. Но зачем понимать, если и все ясно без слов? Ребенок замерз и теперь доверчиво протягивал руки к взрослому дядьке, умоляя его помочь и согреть.

«Никакой девочки здесь нет!» — говорил мне разум, но сердце сжималось от жалости к ребенку, забытому в Черном лесу. Она так замерзла, что от нее от самой исходил холод, словно от льдинки! И я потянулся к девчушке, готовый укрыть ее и сберечь.

Я не знаю, что бы случилось потом, но на мои руки, протянутые к ребенку, забрался кот. Ткнул меня мокрым носом и запел кошачью песню.

Шоршик отогревал меня своим тельцем, а я, поглаживая его бархатистую шерстку, смотрел на девочку, разглядев-таки, что у нее совершенно белое лицо и такие же белые — без зрачка — глаза. Мне стало страшновато.

Как это бывает с кошками — если им надоело сидеть, они спрыгивают и уходят, одаривая лаской кого-то другого, — людей много, а кошек мало, и им надо успеть осчастливить всех. Так и Шоршик, спрыгнув с моих рук, подбежал к девчушке и принялся тереться о ее ноги. Ему было все равно, какие у нее зрачки и лицо.

Мертвая девочка опустилась на колени, начала поглаживать Шоршика, теребить ушки, хватать за лапы. А потом я услышал негромкий смех, словно бы вдалеке прозвенел колокольчик, и… оба пропали — и девочка, и кот…

Я проснулся оттого, что в лицо било солнце. Дверь в дом была открыта, на пороге стоял Зарко и широко зевал.

Утром все ночные страхи уходят, и старый дом, проросший желтым лишайником, уже не казался таким жутким, как вчера.

— День сегодня хороший будет, — сказал цыган, увидев, что я проснулся. Отвечая на мой невысказанный вопрос, сообщил: — Я лошадей пастись отпустил.

— Правильно сделал, — вяло кивнул я, подтаскивая себе под голову стремя.

— Ты чего квелый? — спросил цыган. — Снилось чего? — Не дожидаясь ответа, крикнул: — Папуша, дочка, вставай да жрать давай!

Цыганка приподняла всклокоченную со сна голову и что-то буркнула.

— Давай еще поспим, — предложил я. — Лес сырой, куда спешить?

— Так пока костер, то да се, он и просохнет. А если спать до обеда, опоздать можно. Мы же сегодня вернуться хотели. Папуша, будешь вставать?!

— Встаю, — покорно пробормотала любящая внучка. Привстав на локте, Папуша вдруг хохотнула: — Артакс, а у тебя ежик седой!

— Да? — равнодушно отозвался я, погладив голову, проросшую жесткими короткими волосами. Я уже и не помню, какие у меня волосы были. — Побриться бы надо.

— А зачем? — удивилась Папуша. — Я поначалу думала, что ты лысый, а ты, оказывается, бритый. Зачем ты голову бреешь?

— Чтобы волосы не расчесывать, — отшутился я. — Встал поутру, на ладонь поплевал — и готово.

— Нет, Артакс, — критически осмотрела мою голову девушка и даже провела по ней ладонью. — Вчера у тебя ежик другой был — русый, а нынче седой.

— Поседеешь тут, — вздохнул я.

— Сон плохой снился? — понимающе спросила цыганка. — Я же говорю — худой это дом.

— Дом не худой, — отозвался Зарко. Похлопал рукой по стене, обвел взглядом скудное убранство. — Старый дом, очень старый… Но крепкий.

— Крепкий… — фыркнула Папуша. — Я вчера думала — что-то не так. Сейчас поняла, почему дом худой — на чьих-то костях стоит. Если дом на костях — он не развалится.

Дом на костях… Я знал о старом обычае — когда строилась крепость, в одну из стен замуровывали самого храброго и сильного воина, чтобы тот отдал свою силу камням. Я видел немало разрушенных крепостей, в руинах которых находили скелеты в старинных доспехах. Страшный обычай, но самым страшным казалось то, что воины считали за честь быть замурованными!

— Может, и на костях, — раздумчиво протянул цыган. — Кто его знает? Старый дом…

Зарко говорил о доме со странными интонациями, как о чем-то родном и близком, ставшем недосягаемым. Так говорят о близком человеке, ушедшем так далеко, откуда не будет возврата.

— Девочка ко мне ночью приходила, — сказал я. Подумав, добавил: — Мертвая девочка.

Почему-то рассказ взволновал моих спутников. Папуша и Зарко о чем-то горячо заспорили. Потом, не сказав мне ни слова, разбрелись по дому, старательно трогая пол, прощупывая стены. Неужели ищут мертвую девочку? Раз так, не стоит ли поискать подвал?