Призраки Дарвина

Вот только он не появился.

Изображение почти мгновенно обозначилось на экранах, разбежалось по зеркалам по периметру зала, и это был безупречный портрет Фицроя Фостера.

Впервые после четырнадцатого дня рождения мое удивленное лицо смотрело на меня, на военную верхушку, сверлило взглядом гендиректора крупной фармацевтической компании и его свиту, оно было выставлено на всеобщее обозрение, но прежде всего сбивало с толку, поражало и бесило доктора Эрнеста Дауни.

Генри исчез!

По залу прокатился рокот. Дауни закричал: «Это какой-то глюк! Глюк!» — и приказал энсину Хэнсону повторить попытку — «и убедитесь, что вы все поняли правильно!». На этот раз никто не спрашивал, готов ли я к съемке крупным планом. Дауни просто схватил меня за руку, как будто я собирался сбежать от него, как будто это могло гарантировать другой исход. Я не пытался вырваться, мне даже не хватило духу посмотреть на реакцию Камиллы. Я был слишком очарован своим лицом, которого так долго не видел на фотографиях, и так ошеломлен, что оно показалось мне чудесным образом неузнаваемым.

Первоначальный шок сменился чем-то другим, восторгом, пониманием, намеком на веселье, которое першило в горле, когда в зале снова защелкали камеры и на экране появилось еще одно доказательство, что Генри отступил. Один только Фицрой Фостер ухмылялся с каждого экрана, улыбался на фото и улыбался на самом деле, а затем я услышал смех и понял, что это смех моей Кэм. Это не сон, мы действительно выиграли битву, и Кэм была права, когда велела довериться Генри.

Рядом с ней встал адмирал Пибоди, он поднял руки, успокаивая собравшихся, чье недовольство превратилось в раздражение, когда они тоже вскочили с мест, больше злясь на себя за то, что попались на удочку афериста, чем на Дауни, который посмел эту аферу провернуть; и все же они готовы были пойти на уступку знаменитому ученому в последний раз, все еще желая ему верить, когда он умолял их вернуться на свои места.

Третий щелчок. Ох уж этот третий щелчок, такой же, как тот, что разделил много лет назад мою жизнь на до и после, теперь отсоединил меня от Генри, как будто разрезал двух сиамских близнецов. Генри попрощался со мной, оставил меня наедине с моей личностью и образом здесь, в 1992 году, в то время как он, мой посетитель, мой Генри, вернулся к прежнему существованию на почтовых карточках, пылящихся в парижских книжных магазинах и библиотеках Старого Света, скрытых в грязных чердаках и во всяких чудных коллекциях, Генри больше не было, он навсегда заперт в 1881 году, в тишине и смерти.

— Фальсификация! — крикнула Кэм. — Остальные фотографии — фотошоп, джентльмены, использование компьютерных навыков моего мужа с целью его же и опорочить, оскорбить, заманить в ловушку. Как видите, единственное доказательство, которое имеет доктор Дауни для своих надуманных гипотез и обвинений, — поддельная фотография двух патагонских индейцев, вероятно братьев, может быть двоюродных. Это подделка!

Начался страшный галдеж.

Адмирал Пибоди рявкнул что-то вроде приказа, потому что Виггинс толкнул меня со сцены, я был все еще слишком ошеломлен, чтобы возражать, пока не увидел, как Кэм тащат за собой два офицера ВМФ. И тут меня прорвало. Я начал биться и кричать, звать ее, даже когда она исчезла из виду. Нордстрем бросилась ко мне и помогла меня увести.

— Эй, — просипел Виггинс. — Хватит! Ты победил! Ты же не хочешь показывать детишкам альбом с фотками, где ты с синяком. Наслаждайся победой!

— Куда ее уводят, сволочь?!

— В кабинет адмирала, как и тебя. Будьте лапочками, и все кончится хорошо для обоих.

Тут до меня дошло, что нет никакого смысла, чтобы схлопотать по роже и доставить такое удовольствие.

— И что с нами будет?

— Ну, по моим прикидкам, вы уже на пути домой. Но на каких условиях… потерпите, и все узнаете, мистер Фостер.

Я решил прислушаться к совету Виггинса и был вознагражден Кэм, более возбужденной, чем я когда-либо видел, — а это о многом говорило! — она сжала меня в объятиях в кабинете адмирала, а затем на полном серьезе закружила в танце и не остановилась, когда внезапно вошли Пибоди и Дауни. Кэм, казалось, смаковала изумление на их лицах, пока мы порхали по комнате.

Тут она поняла, что наш победный вальс провоцировал офицера, в руках которого все еще была наша судьба, остановилась и спросила:

— Итак, адмирал, когда мы уезжаем?

— Сейчас. Я человек слова.

Дауни был недоволен.

— Вопреки моей рекомендации. Я сказал ему, я просил адмирала… — и снова Дауни, казалось, говорил скорее с собой, чем с кем-либо в комнате, — разве можно быть уверенными, что это не временное затишье и завтра — или прямо сейчас — у пациента не будет рецидива? Пусть даже и не будет, но вы, Фицрой Фостер, по-прежнему ценный, незаменимый, уникальный. Не бесполезный. Нет, нет, нет. Если бы у меня был всего год, даже всего несколько месяцев на эксперименты с его телом, адмирал, мы могли бы исследовать, какие жизненно важные функции меняются. Ну хоть месяц, адмирал.

Пибоди покачал головой: