Призраки Дарвина

Ну, хоть что-то можно отпраздновать. Чудовище не отражается во всех поверхностях без разбору, хотя я, конечно, не знал наверняка, какую боль взгляд на собственное лицо будет доставлять мне в последующие годы, не догадывался, что я буду часами пялиться на свое отражение, занимаясь ироничным мазохистским самоанализом утром перед зеркалом, словно бы убеждая свой же разум, что я не исчез, что проклятие не распространилось, словно проказа, на кожу, пока наконец однажды не перестал себя мучить, разглядывать себя в зеркалах и искать отражения в воде, не смотрел в окно после наступления темноты из страха, что мне снова напомнят, что конкретно я потерял. Однажды я твердо решил избежать ужаса, наблюдая за тем, как мое лицо стареет, не видеть изменений, которые не фиксировали более ни камера, ни видео, ни пленка после того, как чума поселилась под кожей.

Питал ли я какую-то надежду, когда несся в тот вечер домой? Ожидал ли я, что вдруг произойдет чудо, стоит мне оказаться под оберегающими крыльями родных?

Спрятавшись за дверью, я слышал полномасштабную словесную войну, гневные аргументы, извергавшиеся с одной и другой стороны. Конечно, как только я вошел в гостиную, голоса противников утихли — отец казался холодным и резким, а мать покраснела и преисполнилась тревоги, тогда как братья наблюдали за происходящим с дивана, зачарованные, как если бы это была схватка рестлеров. Ссора, вероятно, разгорелась, как только я уехал. Видимо, отец взял больничный, не заботясь о том, что нужно внести последние штрихи в новую рекламу с участием Дэнни Кея, а мать, должно быть, позвонила своим приятельницам из книжного клуба, с которыми не смогла встретится, ни один из них даже не задумался, что Хью и Вик пропустили школу.

Вокруг вспыхнули натянутые улыбки, а мама заключила меня в супермедвежьи объятия, как и должно быть в день рождения старшего сына, вот только отец задал вопрос: «Ты показывал это кому-нибудь?» Я молниеносно соврал: «Конечно, нет». Хорошо. Тогда приступим. Чем быстрее, тем лучше.

И тут я увидел сваленные в углу двенадцать фотоаппаратов, семь из них принадлежали отцу, а еще там валялись четыре разные версии «Полароида SX-70», преподнесенные по разным торжественным случаям матери, братьям и мне, и старая немецкая камера, которую мама унаследовала от неизвестного предка, никто не знал, как этой штуковиной пользоваться и сколько ей лет.

За этим последовала первая из бесконечного множества фотосессий, которые предстояло пережить в ближайшие годы. Начиная с того вечера все полароиды извергали одну и ту же примитивную физиономию поверх моего лица. Независимо от расстояния между мной и объективом, независимо от того, кто еще находился в зоне досягаемости или вне ее, независимо от того, сколько света или тени было брошено на меня, результат выходил одинаковым. И чем больше накапливалось этих наглядных свидетельств искажения моей внешности, тем сильнее бледнел отец, тем ярче заливалась румянцем и смущалась мать, тем больше замыкались в себе братья.

Когда покончили с этим этапом, церемонию повторили с каждой из отцовских камер, уже не произведенных «Полароидом». Он любил всевозможные фотоаппараты, даже те, которые выпускали конкуренты: «Кодак» и другие бренды. Он зарядил фотопленку в каждый из них и начал снимать меня снова: вместе с родными, затем в одиночестве, в кресле, лежа, наконец крупным планом, и снова с выключенным светом и в солнцезащитных очках, которые, как он любил напоминать, попали к нам непосредственно от гениального доктора Эдвина Лэнда и отдела исследований и разработок компании «Полароид», и даже нацепил на меня очки, которые дедушка Берт привез с войны. Сотня кадров, настоящая фотоохота, которая велась в полной тишине, без единого звука, кроме еле слышных щелчков затвора и кнопки да покашливания отца, прочищающего горло после каждой попытки.

Когда все закончилось, он кивнул и наконец выдавил: «Я мигом». Ему всегда нравилось это словечко, он ожидал, что мир оживится по его команде или поверит убедительности, и всегда спешил, мой папа, такой уверенный в себе, по любому поводу имеющий четкий сценарий.

Мы знали, куда он направляется, с сумкой, набитой фотоаппаратами и пленкой, и могли прикинуть, сколько времени ему потребуется, чтобы доехать от нашего дома в Уолтеме до здания «Полароида» на Мемориал-драйв в Кембридже, незаметно пробраться внутрь, забуриться в недра лаборатории и проявить множество рулонов пленки. Я так и представлял, как отец внимательно изучает каждую фотографию, а затем запихивает их в сумку вместе с камерами и возвращается в темную гостиную, где мы все ждем как на иголках. Мама сжимает руки, а наши сердца бьются в унисон.

Отец попытался состроить хорошую мину и придать голосу беззаботности, сообщая о катастрофе, надвигающейся на племя, как он любил говорить.

— Это снимки со всех камер, — сказал он, вернувшись. — Со всеми фирмами что-то не то. Смотрите, смотрите, смотрите!