Призраки дома на Горького

Дементий ждал ее на коротких переменках в маленьком кафе четвертого этажа института – он собирался на свою журналистику, Катя – на отвоеванный и уже очень любимый французский. Стоял высокий такой, красивый, заботливый, с некоторой прилежностью в позе, держа в руках обсыпанную сахарной пудрой булочку и жидкий чай, чтобы Катя могла быстренько перекусить – у нее, такой молодой и ранней, была уже наследная язва двенадцатиперстной, которую необходимо было почаще подкармливать, чтоб не обострялась. Такие встречи становились все чаще и чаще, он стал поджидать ее перед занятиями в метро, стоя меж двух колонн, как мифический атлант, и выглядывая в толпе свою кариатиду. По вечерам были гуляния у кого-то из студентов на квартире – «пошли на сейшн», «флэт свободный», «родичи в командировку мотанули!». И выключенный свет, и скрип заезженной кассеты с «Аббой» или Донной Саммер, слипшиеся танцующие парочки, разбросанные, звенящие под ногами, пустые бутылки, а позже, уже дома, недовольное ворчание мамы: куда ты пропала, мы же волнуемся! Именно она волновалась больше всех, а Лидка-то, наоборот, понимала, что пришла пора и надо девчонку выпускать из гнезда. Алена просто не желала пока об этом слушать – маленькая еще, вон, время какое тревожное настало, из подъезда не выйти, по улице не пойти, сплошь и рядом маньяки, совсем ни к чему так рано свободу обретать, пусть еще под крылом побудет. Ее смиряло лишь то, что Дементий – парень проверенный (он ей самой тогда в Юрмале очень даже понравился), не вертихвост какой, что дети в одном институте учатся, да и родители вроде, по рассказам, вполне приличные люди. А мог бы попасться, не дай бог, такой, как у Ирки, – красивый, но конечный, безответный и бесприветный. А этот, Дементий, по всем показателям душевно здоровый и с повышенным чувством справедливости, Алене это было по сердцу. Поэтому хоть и бурчала, но в меру, постепенно (не сразу) принимая выбор дочери.

Лучше поздно, чем не туда

Лидка же пустилась в фантазии, увидя во внучкиных новорожденных отношениях продолжение своей неуемной молодости, закатила свои зеленые глазки на потолок, внимательно что-то там разглядывая, и стала вспоминать свою первую любовь. Она училась тогда в балетной студии в Саратове. Шурка, высокий, красиволицый, смугловатый, выходил в учебных спектаклях на сцену в белых лосинах и колете, чуть прикрывающем грех, и Лидка вся замирала. Лидка любила его тайно, все знали, что он гуляет с другой, злой, мстительной, но красивой. Лидка держалась на расстоянии, мучилась и страдала – природа и ее распускающаяся женская натура давали о себе знать. Молча наблюдала, жалась в сторонке, отчаянно завидовала и не спала ночами, представляя откровенные картины, как ей казалось, разврата. И однажды, на встрече Нового года – какой это был? 1921-й? (ей как раз исполнилось восемнадцать), – отбила Шурку раз и навсегда.

Как это было?

Очень просто!

Лидка улыбнулась и прищурилась, словно внимательно всматривалась в эту картину. Вот она видит в промозглом актовом зале – один маленький камин на все огромное помещение – танцующие парочки, замечает Шурку со своей злюкой и вдруг, ни секунды не мешкая, молниеносно, с разбегу, приземляется между ними на шпагат, словно прочертив государственную границу. И все, и Шурка был ее! И началось: трепетание сердца, в секунду осипший голос, влажные глаза и дурацкие бабочки в животе на подступах к лону, которые вовсе даже и не бабочки, а самое что ни на есть проявление желания, так нежно и романтично выраженное телом. Ах, сердце Лидкино теперь сладко затрепетало, а бабочки, нет, те бабочки давно уже улетели…

«Дай бог Катюле женского счастья, – подумала, вздохнув, Лидка, – дай ей бог…»

Другое дело, она сама-то просто гуляла, набирая опыта и вбирая в себя мужские души, а если вдруг Катюля соберется замуж… Рановато ставить штамп в паспорте, рановато. Анатолий, который Принц, всячески Лиду в этом вопросе – чтоб Катюле подождать – поддерживал, хотя поддерживал ее во все времена, даже когда был не согласен. Он постоянно приводил к месту и не к месту примеры из личной жизни и все сыпал поговорками и присказками, словно весь был из них соткан, хотя говорило это лишь о том, что память у него прекрасная, а собственных мыслей нет. Совсем не обязательно полностью взрослеть, на светло-голубом глазу доказывал он Кате, намекая на то, что они с Демой еще юнцы, зеленые и неопытные, только школу закончили, поэтому лучше поздно, чем не туда! И закатывался от смеха. А его любимое «готовь сани летом, а честь смолоду»? И постоянно просил не спешить, подумать, погулять, понаслаждаться жизнью, найти, в конце концов, себе для сравнения еще кого-то, ведь третий не лишний, а запасной. И свое выступление заканчивал чем-нибудь оптимистическим, вроде «жизнь похожа на лестницу в курятнике – короткая и в дерьме». И снова заходился от смеха, смачно хрюкая.