Ее рождение взбудоражило в Катерине материнский инстинкт такой силы и мощности, что она почти что захлебнулась в нем, хотя было ей тогда только двенадцать. Сейчас, почти в восемнадцать, она уже чувствовала себя опытной матерью, зная о детях намного больше домашних, разрешая любые вопросы, связанные с Лискиным поведением или здоровьем. И почему-то мечтала о своих, которых когда-нибудь родит, хоть понимала, что даже думать об этом рано – впереди институт, учеба, серьезное время, все эти мысли совсем некстати. Но внутренняя природная пружина все раскручивалась и расправлялась, наполняя девичий организм новыми желаниями, придавая угловатому телу плавность и манкость, а юным курьим мозгам – животную одержимость. Материнский инстинкт, заложенный в ней с рождения, давно уже не спал, а постоянно подпитывался зазывным сестринским смехом. Ей нравилось, когда она ловила на себе удивленные взгляды прохожих, гуляя с сестрой, – надо же, такая молоденькая, а уже мама! А уж если в магазине ее с малявкой пропускали без очереди – «проходите, мамаша», – то внутренний восторг так и грозил вырваться наружу! Быть принятой за Лискину маму – вот оно, высшее наслаждение! Но пока ее волновала подруга – что-то с ней последнее время не ладилось.
– Чего с тобой, Королева? Какая-то ты… неописуемая… – Катя вела сестру за руку, сестра толкала впереди себя коляску с куклой, а Бонька тащил на поводке Ирку. – Колись давай, чего приключилось? Ты сама не своя.
– Да надоела вся эта дребедень. – Ирка дернула собаку, чтоб так сильно не тянула. – Чего-то я все жду и жду, а чего жду – сама не знаю. Казалось, поступлю на вечерний, спокойней станет. Думала, стану женщиной, все изменится, что ждет меня какое-то головокружительное счастье. Но, видимо, не ждет.
Ирка замолчала, остановившись вместе с Бонькой у церкви. А Катя взглянула на Лиску – можно ли при ней обсуждать такое, не греет ли она уши? Но сестричка была полностью поглощена своим «ребенком» и при каждой остановке внимательно проверяла, все ли в коляске спокойно, на всякий случай поправляя кукле чепчик.
Людей в переулке видно почти не было, рабочий день, оно и понятно. Только у входа в храм на приступочке сидела согнутая старушка, просто сидела и все, нежась на солнце и думая о чем-то о своем. Вида неказистого, в галошах, широкой цветастой юбке, объемном клетчатом мужском «пинжаке», пляжной кокетливой шляпке и в очках на резинке, перерезающей всю эту шляпную красоту. Ничего не просила, блаженно улыбалась и разглядывала верхушки деревьев в скверике. Когда девочки прошли мимо, она цепким взглядом посмотрела и на них тоже, ощерилась еще шире, вроде как улыбаясь, и одобрительно закивала. Катя знала ее, хотя не то чтобы знала лично, но часто встречала здесь, гуляя с сестрой или собакой, это было ее законное место, живая достопримечательность улицы, так сказать. Старушка махнула – идите, мол, дальше. Но Ирка встала неподалеку, заставила Боньку сесть рядом и тихонечко, чистенько и тоненько так запела:
Старуха зацепилась за нее взглядом, подняла скрюченную морщинистую руку и быстро и мелко закрестила прохладный воздух в том направлении, где стояла Ирка.
– Пошли, Королева, пошли. – Катя даже слегка испугалась, что Ирке приспичило запеть около церкви. – Нашла где петь, ни к чему это… – И потащила ее за рукав прочь. Когда они вот-вот должны были уже повернуть за угол, Катя зачем-то обернулась – старуха все еще продолжала испуганно крестить воздух…
А Ирка, отойдя от церкви – что-то ей мешало там говорить или она так долго вспоминала, о чем хотела сказать, – продолжила:
– Ты знаешь, Гелий мой… Что-то не то в нем чувствую. Предательство какое-то. И ничего вроде особенного не происходит, все на первый взгляд нормально, но… что-то все время меня смущает, какие-то нюансы, что-то не так. А еще брат его двоюродный, дурак какой-то… – Ирка на минуту замолкла, не решив, продолжать дальше или не стоит.
– У него и брат есть? – удивилась Катя. – Ты не говорила. Я только про сестру знаю. И что он?